— Наверное, этот идиот — сам епископ, — отвечает она. — Он остановился на полпути. Сказал, что твой оливковый хлеб божественный — из его уст это довольно высокая похвала.

В прошлой жизни Мэри Деанжелис была сестрой Мэри Роберт. У нее дар разводить растения, она была известна своим садоводческим талантом в монастыре Мэриленда. Как-то на Пасху она поймала себя на том, что, услышав, как священник произносит: «Он воскрес», встает со скамьи и выходит из церкви. Она оставила сан, покрасила волосы в розовый цвет и отправилась по Аппалачской тропе. И где-то на Президентском хребте Иисус явился ей и сказал, что очень много душ нужно накормить.

Через полгода Мэри открыла у подножия церкви Святой Девы Марии в Уэстербруке, штат Нью-Хэмпшир, булочную «Хлеб наш насущный». Угодья церкви составляют шесть с половиной гектаров с пещерой для медитаций. Тут же статуя ангела, осеняющая ее крылами, кавалькирии[2] и ступени для покаянных молитв. Еще здесь расположен магазинчик, где продаются кресты, распятия, католические книги и другая теологическая литература, диски с христианской музыкой, медали с изображением святых, наборы фарфоровых фигурок на библейские сюжеты. Но обычно посетители приходят посмотреть на розарий площадью в 70 квадратных метров, возведенный из местных гранитных валунов, скованных вместе цепями.

Храм посещают только в хорошую погоду, в зимнее время в Новой Англии доходы любого бизнеса резко падают. Именно в этом Мэри видела целесообразность своего дела: что может быть более мирским, чем свежеиспеченный хлеб? Почему бы не увеличить выручку прихода, построив булочную, которую будут посещать как верующие, так и неверующие?

Одна загвоздка — она понятия не имела, как печь хлеб.

Вот тут и появилась я.

Я начала печь с девятнадцати лет, когда внезапно умер мой отец. Я училась в колледже, приехала домой на похороны. Вернулась и поняла, что все изменилось. Я таращилась на слова в учебниках, как будто они были написаны на незнакомом мне языке. Я не могла заставить себя встать с кровати, чтобы отправиться на занятия. Пропустила один экзамен, потом еще один. Перестала писать контрольные. Однажды я проснулась в своей комнате в общежитии и почувствовала запах муки — такой стойкий, как будто я вывалялась в ней. Я приняла душ, но от запаха избавиться не смогла. Это напомнило мне воскресное утро времен моего детства, когда я просыпалась от запаха свежих бубликов и булочек с луком, испеченных моим отцом.

Он всегда пытался научить меня и моих сестер, но обычно мы были слишком заняты уроками, игрой в хоккей на траве, разговорами о мальчиках. По крайней мере, я так думала, пока не начала тайком бегать в кухню столовой в общежитии и каждую ночь печь хлеб.

Я оставляла буханки, как подкидышей, под кабинетами преподавателей, которыми восхищалась, под комнатами мальчиков с такими красивыми улыбками, что я застывала в неловком молчании. Оставляла сложенные горкой булочки из дрожжевого теста на кафедре, а круглую булочку прятала в огромную сумку работницы столовой, которая совала мне тарелки с блинами и беконом, уверяя, что я слишком худенькая. В тот день, когда мой научный руководитель сказала, что я провалила три из четырех дисциплин, я не нашлась, что ответить в свое оправдание. Только угостила ее медовым багетом с анисом — горьковатым и сладким одновременно.

Однажды нежданно-негаданно приехала мама. Она остановилась у меня в общежитии и начала контролировать каждый мой шаг: следила, чтобы я хорошо ела, провожала меня на занятия и проверяла, как я усвоила домашние задания.

— Если я не сдаюсь, — говорила она, — и ты не должна сдаваться.

В итоге я проучилась пять лет, но все-таки закончила колледж. Мама вскочила и громко засвистела, когда я шла к сцене, чтобы получить диплом. А потом все покатилось к чертям.

Я много думала об этом: так можно за одну секунду срикошетить от самой вершины и оказаться ползающей на дне? Думала о том, что могла бы поступить иначе, и это привело бы к другому исходу. Но одними размышлениями ничего не изменишь, верно? Поэтому после всего, когда мой глаз был все еще налит кровью, а на виске и щеке красовались швы, как у чудовища Франкенштейна, похожие на швы на бейсбольном мяче, я заявила маме то, что когда-то она мне: «Если я не сдаюсь, и ты не должна сдаваться».

Сначала она держалась. Это длилось почти полгода, когда одна за другой отказывали все системы организма. Я каждый день сидела у ее больничной койки, а на ночь уходила домой отдохнуть. Только отдыхать не удавалось. Вместо отдыха я опять стала печь — это была моя собственная терапия. И приносила самодельные буханки ее докторам. Для медсестер я делала сухие соленые крендельки. А для мамы пекла ее любимые булочки с корицей, обильно покрытые сахарной глазурью. Я пекла их каждый день, но она так ни кусочка и не проглотила.

Именно Мардж, куратор группы терапии, посоветовала мне найти работу, которая помогла бы погрузиться в повседневность. Сказала: «Если не можешь быть, попробуй слыть». Но мне претила мысль о том, чтобы работать днем, когда все будут разглядывать мое лицо. Я и раньше была робкой, а теперь вообще стала затворницей.

Мэри уверяет, что ее свело со мной провидение. (Она называет себя излечившейся монашкой, однако на самом деле она оставила свою привычку, но не веру.) Что касается меня, то я в Бога не верю; мне кажется, это просто везение, что первое объявление о работе, которое я прочла после совета Мардж, оказалось объявлением о должности главного пекаря, который бы работал по ночам, в одиночестве, и уходил домой, когда в магазин начинают стекаться посетители. На собеседовании Мэри ничего не сказала о том, что у меня нет ни опыта, ни рекомендаций, и о том, что я нигде не работала этим летом. Но важнее всего было то, что, взглянув на мой шрам, она заметила:

— Я полагаю, ты расскажешь об этом, когда захочешь.

И все. Позже, когда я узнала ее лучше, то поняла, что, работая в саду, она всегда видит не просто семена, которые сажает в землю. Она сразу же представляет себе, какое из них вырастет растение. Мне кажется, когда она познакомилась со мной, то подумала то же самое.

Но самое главное достоинство работы в «Хлебе нашем насущном», перевешивающее все недостатки, — это то, что моей мамы уже нет в живых и она этого не видит. И папа, и мама у меня евреи. Мои сестры, Пеппер и Саффрон, обе прошли бат-мицву[3] . Хотя мы и продавали бублики и халу наряду с горячими куличами, а кофейня, примыкающая к булочной, называлась «Иудеи», я точно знала, что сказала бы моя мама: «Никакие булочные на свете не должны были заставить тебя работать на шиксу[4]».

И в то же время моя мама первая сказала бы, что хорошие люди — это хорошие люди, и религия тут ни при чем. Мне кажется, мама знает — где бы она сейчас ни находилась! — сколько раз Мэри, застав меня в слезах, не спешила открывать булочную, потому что успокаивала меня. Что в день ее смерти Мэри всю дневную выручку жертвует «Хадассе» — женской сионистской организации Америки. И что Мэри — единственный человек, от которого я не пытаюсь спрятать свой шрам. Она не просто моя работодательница, но и моя лучшая подруга. Хочется верить, что для моей матери это значит больше, чем вероисповедание Мэри.

Мне под ноги капнула пурпурная краска, и я взглянула наверх. Мэри рисовала очередное свое видение. Они являлись ей с потрясающей регулярностью — по крайней мере, три раза в год — и всегда приводили к изменениям в интерьере магазина или в меню. Кофейня — результат одного из видений Мэри. Как и окно в оранжерее, где рядами росли изящные орхидеи, цветы которых казались нитками жемчуга в густой зеленой листве. Однажды зимой она организовала в «Хлебе нашем насущном» кружок вязания, на следующий год — занятия йогой. Она часто повторяет мне: «Голод не имеет ничего общего с животом, все дело в голове». Мэри не просто открыла булочную, она основала землячество.