Точно поверженный в неравном, но доблестном поединке, лежал Занудин на лопатках, прижимая к груди с корнями выдранную из потолка люстру — и беззвучно смеялся…

О Чем Думает Голова

— 24 —

Вот и подкралась незаметно пора, когда Занудин начал терять счет дням, проведенным в «Ковчеге». И все это время, не переставая, разум продолжал мериться силами с грузом таинственного, алогичного, паранормального.

Удручали сны. Из ночи в ночь Занудин, сам того не желая, разговаривал со своим прошлым. Жизнь пробегала перед глазами пестрой кинолентой. Порой воспоминания доводили его, мужчину, до слез…

При всей искренности намерения никак не удавалось Занудину обрести чувство той беспечности, к которой призывал его дядюшка Ной. Поди попробуй, когда вокруг кишмя кишат метафизические ребусы и головоломки, противопоставить которым можно только крепкие, как нейлоновая удавка, нервы. Дядюшка Ной по-прежнему скрытничал, многого не договаривал, только и делал, что сыпал неясными иносказаниями — а прочие «ковчеговцы» дружно ему в этом подражали. Занудин не без интереса подмечал: дядюшка Ной позволял постояльцам уйму разных вольностей — и все же в нем, этом непростом старике, без всяких сомнений чувствовалось не допускающее пререканий главенство. Главенство не держателя убогой гостиницы, а наставника! Но принципов сложившейся в «Ковчеге» иерархии Занудин старался по возможности не касаться. В рот смотреть никому не приходилось — и на том спасибо. Имелось множество других больших непроницаемых тайн и маленьких дразнящих секретов, которые не оставляли Занудина в покое. Сколько же вопросов, на какие жаждалось получить ответы! Ох, не в книгах искать их… Хотя откуда извлек Занудин странную разгадку, до конца им не осмысленную — ту, что касалась ночного гостя Маррисона?.. Ответ подкинул иллюстрированный справочник в коленкоровом переплете. Рок-идол, давно отдавший богу душу, расхаживает теперь как ни в чем не бывало по «Ковчегу»?? Бред сущий…

Когда циклон, напророченный Поэтом и дядюшкой Ноем, к удивлению Занудина, все же достиг забытого края, в котором придорожное заведение так ловко укрылось от остального мира, и небо стало облачным, а стена дождя затянула свою заунывную клокочущую песнь на долгие дни и ночи — Занудин обратился к библиотеке, украшавшей его обиталище, и принялся читать помногу и без разбора, меряя прочитанное не страницами, а внушительными пирамидами томов.

Занудин не отличался тонкостью ума. Кто знал Занудина в прежние годы — и вовсе считали его человеком недалеким. Обидное, прямо сказать, суждение. А ведь когда-то он был истинным книгочеем…

Теперь, в эти тоскливые дождливые вечера, страницы вновь зашелестели перед его глазами, хотя взгляд уже и не излучал былого блеска. Занудин локтем прижимал к спинке кресла переплет и, уронив голову на плечо, читал. Иногда по какому-то странному внутреннему позыву резко вскидывал взор на свое зеркальное отражение. Сощурившись, застывал, точно впервые видел себя с книгой. Ни с того ни с сего мог вскочить и подойти ближе. Он мог даже заговорить со своим отражением. Заговорить в лицах!

— Знаешь, кто ты, дружок? — Занудин тянул паузу, коварно выжидая. Глаза его превращались в маленькие злые бусинки. — Ах, не знаешь! А я скажу тебе! Ты — продукт жизненной непригодности. Ты тот, кто по определению еще давным-давно должен был спиться…

— Что-что? — искажая лицо, Занудин по-издевательски оттопыривал ладонью ухо. — О чем ты хочешь мне сказать? Ах, ты соглашаешься, ты киваешь головой…

Занудин резким движением оставлял ухо в покое и делал щенячьи глаза. Теперь он кивал, причем в самой подобострастной манере. А после этого замирал, будто судорожно вникал в сказанное, и, собрав по крупицам запасы нерастерянной гордости, выпрямлялся.

— Что-что ты говоришь? — пальцы опять терзали покрасневшее ухо, во взгляде с новой силой разгоралась злость и неумолимое желание унижать. — Ах, ты выпячиваешь грудь и находишь нужным заметить, что все-таки не спился?.. Похвально… Да, ты не спился!.. Хотя… может, для тебя же это и хуже… Что-что?..

Кривляться надоедало, и тогда Занудин возвращался обратно в кресло. Он не глядел больше в зеркало, но продолжал «защищаться», зная, что «обвинитель» никуда не делся. Обвинитель все там же, по ту сторону амальгамы — он скрестил на груди руки и ждет ответного хода.

— Когда-то я стал много читать. Вначале я испытывал откровенную скуку, граничащую с тупым отвращением, в которое погружаешься точно в затхлую взбаламученную заводь. Затем — долгое и мучительное всплытие на просторы робкого понимания. Переоценка ценностей. Стирание рамок. Вслед за этим — дурманящее ощущение полета и торжества! А напоследок…

Занудин встал. Заняв рот сигаретой, забродил по комнате.

— Я выписал на клочок бумаги имена писателей, что вызвали необратимые перемены в моем сознании. Имена тех, кто натурально меня перелепил, хоть я и затрудняюсь объяснить, в чем именно я стал другим… Их набралось 13, чертова дюжина. Я пытливо вглядывался в начертанный список, он чем-то пугал меня. Но я набрался духа и обратился к этим тринадцати ожившим теням, принявшим вид достопочтенных джентльменов, но на деле готовым разорвать меня в клочья, растоптать. «Вы — зло! — заявил я. — Вы заставляете людей думать! А значит — разочаровываться и страдать! Вы учите человека презирать, называя это «любовью», грязнуть в пороках, называя это «свободой», выбирать себе родину по принципу «где кусок мяса жирней». Видеть жизнь, предстающей гнусной фальшивкой. Не хотеть больше ничего… Слова героинь, придуманных вами — лживы, а поступки героев — идиотичны. Вы уводите от реальности! Вы плодите несчастных!!»

Занудин вынул изо рта изжеванную, так и не прикуренную сигарету, раздавил ее в пепельнице. Неуклюже расстелился по полу. От непогоды ныл позвоночник, словно черви вгрызались в него изнутри.

— Какие, к черту, книги! О чем я вообще?! Если в этом мире и существуют пути, позволяющие приблизиться к тайне — они эмпирические. Строго эмпирические. Только твои ощущения, твои переживания, твои страхи, твой опыт… Больше ничего!

Занудин глубоко вздохнул. Все те глупости, которым подыгрывал сейчас рассудок, порядком утомили. Сказать по правде, хотелось банально напиться. Лицо Занудина при этой мысли обрело по-смешному мечтательное выражение.

— А когда проснусь завтра утром, облизывая пересохшие губы и постанывая от сладкой головной боли — окажется вдруг, что дождь-то и кончился… Ха!

Занудин перекатился на живот. Потом — снова на спину. Крякнув, сел на корточки, кувырнулся и оказался на прямых, как спицы, ногах. Все в нем требовало одного — встряски!

* * *

— День рождения у меня сегодня, — повстречав в холле Музыканта, соврал зачем-то Занудин.

— Так что же ты молчал! Надо бы отметить это дело дружеской вакханалией! — немедленно отреагировал Музыкант.

Однако шумного празднества в полном составе «ковчеговцев», — смекнул Занудин, чуть поостынув и подключив рассудительность, — как-то не хотелось. Обыкновенно посидеть бы, расслабиться в непринужденной обстановке. Алкоголь и живая беседа должны были примирить его с действительностью. Но только без балагана, увольте.

В связи с этим пришлось сочинять дальше. Про не официальный, а «второй» день рождения, связанный со спасением в авиакатастрофе, унесшей жизни многих, но не его. Удалось, мол, выпрыгнуть из падающего самолета. Широко распахнув плащ, спланировать и не разбиться…

— А-а, — покачал головой Музыкант, с серьезным лицом выслушав эту наскоро слепленную маразматичную байку.

— Составишь компанию?

— Вообще я от алкоголя в последнее время чего-то дурею, — почесал Музыкант затылок. — Ну, пошли, конечно…

…Расположились в комнате у Занудина. На стол, благодаря содействию Музыканта, была выставлена завидная батарея бутылок.