После окончания рабочего дня Аскиль уселся на закрепленное за ним место в ближайшей пивной и попытался уговорить Ингольфа Фискера отправиться вместе с ним в Осло. «Зарплата там выше, — сообщил он, — они предоставляют жилье, будем жить как графы и бароны!» Но Ингольфу ничего этого было не надо, и поэтому Аскиль, допив свое пиво, отправился домой сообщить семейству о новых планах на будущее.

— В Осло? — воскликнула Бьорк. — В чем дело? Тебя что, уволили? — Когда-то перед войной слова Аскиля показались бы ей дивной мелодией. В то время главным для нее было уехать подальше от белой патрицианской виллы на Калфарвейен. Теперь ей жилось очень даже неплохо в квартире на Скансене — с мужем, который либо был на работе, либо торчал на черной лестнице, так что она могла направить всю свою любовь на своего малыша, позволяя Ранди заниматься хозяйством.

— Что за глупые шутки? — закричала она, после чего вмешалась мама Ранди, заявив:

— Такие вопросы сначала обсуждают с женой. Это что, благодарность за все то, что мы для тебя сделали? Это что, благодарность за то, что мы спим в комнате для гостей? Пресвятая Дева Мария! Вот она, сыновья благодарность!

— Как всегда! — орал Аскиль. — Вы всегда объединяетесь против меня! Чертовы бабы! — И пока они ругались на кухне, в гостиной замер от страха малыш Круглая Башка — он боялся, а вдруг, когда уедет вернувшийся домой дядя, Нильс снова начнет его поколачивать?

Лишь один папа Нильс вовсе не был расположен вступать в пререкания в тот вечер. Спустя некоторое время он прокрался к своему сыну на черную лестницу, долго смотрел на кубистическую фигуру, которая, казалось, сейчас упадет с холста, после чего похлопал Аскиля по плечу.

Аскиль вопросительно взглянул на отца, не в состоянии в первый момент понять, чего старик хочет, но вдруг просветлел и вытащил из внутреннего кармана смятую репродукцию, на сей раз «Купальщиц с игрушечной лодкой», и спросил, не может ли Нильс сказать, что это ему напоминает. Нильс долго смотрел на картину, которая напоминала Аскилю шхуну «Катарина» в утреннем тумане. «Это похоже на игрушечную лодку», — ответил он и направился назад в свое кресло-качалку.

Прошло немного времени — и в квартире начали громоздиться коробки, упаковывалась одежда, и кухонная утварь переходила к новым владельцам.

Когда Бьорк за день до отъезда отправилась в дом на Шивебаккен, чтобы попрощаться с родителями, оказалось, что папаша Торстен, закатив глаза, окончательно потерял связь с окружающим миром. Она села на край кровати, взяла его за руку и вспомнила свою очень длинную и прекрасную юность на белой патрицианской вилле на Калфарвейен: множество слуг, мечтания под березами, нежный меланхолический аромат доктора. Мама Эллен напоила ее чаем, бормоча «Боже мой, Осло», и они уехали: Аскиль, устремив упрямый взгляд в будущее, а Бьорк, обратив взгляд в сторону машущей на прощание семьи. Последнее, что она видела, пока родственники не скрылись за домами и деревьями, была хрупкая фигурка Круглой Башки, который печально смотрел прямо перед собой. Потом она обернулась и взглянула на мужа — тот беспокойно постукивал палкой о пол. Он ласково погладил ее по щеке и сказал: «Это нам давным-давно надо было сделать, Бьорк, черт возьми, давным-давно!»

— Да не такие уж они и большие, — говорит Стинне. Но она на самом деле не очень-то внимательно разглядывает те фотографии, которые я забрал из дома дедушки и бабушки на Тунёвай, чтобы доказать ей свою правоту.

Я поехал туда сегодня во второй половине дня. После того как навестил бабушку. Во всех комнатах по-прежнему полно мебели — Йеспер и Стинне отвезли к бабушке в дом престарелых лишь кое-какие мелочи. Я сразу же подошел к большому шкафу в спальне и затаив дыхание начал перебирать его содержимое. Интуиция не подвела меня: я нашел те старые письма, которые дедушка писал, сидя в Рамлёсе. «После моей смерти прошу сжечь», — написано на конверте. Но бабушка так и не сожгла их, да, наверное, она даже и подумать не могла, что я так бесцеремонно буду копаться в их вещах. Кроме писем я нашел «дерьмовину», кое-какие принадлежности для занятий живописью, которые взял себе, и еще мне попались детские фотографии отца. Уши у него не просто хорошо развиты. Они огромны. Я пытаюсь убедить Стинне в том, что их размер не соответствует размерам головы, но сейчас ее больше интересует, как себя чувствует бабушка.

— Ну, — спрашивает она. — И что ты скажешь?

— А не лучше ли отправить ее в больницу? — предлагаю я.

Бабушка произвела на меня сильнейшее впечатление. Когда я вошел, она лежала на спине в кровати. Длинный шланг, закрепленный маленьким зеленым зажимом под носом, подавал кислород. Закрытые глаза. Пепельно-серая кожа. Воздух в помещении казался спертым, и ощущался слабый запах мочи. Я решил, что она спит, и тихо-тихо, на цыпочках, подошел к кровати, чтобы взять ее за руку.

— Значит, все-таки приехал, — прошептала она, не открывая глаз. — Я уже было начала бояться, что ты так и не вернешься домой.

Последний раз я видел ее несколько лет назад, и мне следовало быть более подготовленным. Мне ведь довелось видеть Ранди, которой перевалило за сто лет, но то, что старость сделала с Бьорк, потрясло меня: густая сетка морщин, выступающие кости, трясущиеся губы.

— Зачем ты снова вернулась к этому? — вырвалось у меня. Я имел в виду ее истории. Вообще-то я хотел расспросить ее о них в ближайшие недели, но так уж получилось, что это стало моим первым вопросом, и голос мой звучал одновременно и укоризненно, и с удивительным облегчением.

— Открой шкаф, — сказала она в ответ.

Я растерянно оглянулся. В комнате было несколько шкафов, я подошел к самому большому, открыл дверцу, и они вывалились на пол. Всего их было 30–40 штук — пустые консервные банки, вроде тех, в которых продаются сардины. На них были наклеены различные фотографии благословенного бабушкиного города, сделанные с высоты птичьего полета, и на всех была надпись «Свежий воздух из Бергена». На обратной стороне были приклеены норвежские марки, а адрес надписан характерным почерком Круглой Башки.

Стинне рассказывала мне, что Круглая Башка присылает в среднем по банке в неделю. Он, вероятно, думает, что может тем самым рассмешить бабушку, но она относится к консервным банкам с величайшей серьезностью.

— Дай-ка сюда, — шепчет она.

Я догадался, что ей хочется глотнуть свежего воздуха. В каждой банке проделаны три маленьких дырочки. Очевидно, именно здесь и следовало вдыхать, и я убрал кислородный шланг, приподнял ее голову одной рукой и поднес консервную банку другой рукой, так, чтобы она смогла сделать глубокий вдох носом. Вдохнув свежий воздух, бабушка снова упала на подушки, на лице у нее появилось мечтательное выражение, и тут проявился волшебный эффект консервной банки: внезапно бабушка села в постели.

— Это осколок льда, — прошептала она, схватившись за сердце. — Проклятый осколок льда мучил меня почти всю жизнь, но в последнее время стало гораздо хуже.

Она постоянно заговаривалась. Все время повторялась, не могла вспомнить имена людей, погружалась, глядя на большую картину, висящую на стене, в свои мысли, но временами демонстрировала такую ясность сознания, что мне удалось уточнить важные детали и прояснить некоторые спорные вопросы, например в отношении размера папиных ушей. Бабушка нисколько не сомневалась в том, что уши его были огромны.

Но какой смысл навязывать Стинне свидетельские показания старухи? Ей требуются более убедительные доказательства, а принесенные мною фотографии таковыми для нее почему-то не являются.

— Оптический обман, — заявляет она.

На самом деле Стинне прекрасно знает, что большая часть его детства прошла под знаком этих ушей, но сейчас ей нужно лишь одно — чтобы признали ее правоту.

— Даже его самые первые воспоминания связаны с этими ушами, — замечаю я.

— Его первые воспоминания? — говорит Стинне в полной уверенности, что я залез уже слишком далеко. — Вот как раз об этом-то я никогда и не слышала.