В тот момент я мечтала оказаться на Уайтфилд-лейн, на Джек-стрит, даже на Бэк-Фиби-Анн-стрит. Я лежала, зажмурившись, и ждала, когда умру. В особо ужасные моменты мне этого даже хотелось. За всю свою жизнь я лишь однажды была настолько близка к смерти.

Наконец я поняла, что только что проснулась и почти не ощущаю качки. Я открыла глаза и увидела, что дверь открыта и пристегнута крючком к стене. В нашу загаженную каюту пробивался тусклый свет. Услышав голос Фейт, чистый и звонкий, словно у ребенка, я поняла, что это он меня разбудил.

— Линни! Ответь мне, Линни!

Я повернулась, чтобы взглянуть на ее гамак, и увидела, что на пустой кровати миссис Кавендиш нет белья и одеял.

— Где миссис Кавендиш? — Мой голос походил на хриплое карканье, горло саднило от продолжительной рвоты.

— Она пошла на палубу, постирать постельное белье. Я даже пошевелиться не могу.

Я неуклюже избавилась от удерживавших меня шарфов и шалей и, поморщившись, села. Затем, шатаясь, встала на ноги, чувствуя, что моя грудная клетка и живот болят от недавних спазмов пустого желудка. Я помогла Фейт подняться и слегка улыбнулась.

— На кого мы с тобой похожи! Нас остается только окатить ведром морской воды.

— Не шути так, Линни. У меня нет сил даже плакать. Не думаю, что когда-нибудь сумею от этого оправиться.

— Сумеешь, — заверила я ее.

— А, девочки, вы уже проснулись, — раздался на пороге звучный голос миссис Кавендиш. — Переодевайтесь, а затем выносите одежду и всю постель на палубу. Мы тут сейчас мигом приберемся. Я видала шторма и похуже. Однажды корму корабля захлестнула волна, и вода залила палубу, а затем и мою каюту. Из меня получилась прекрасная русалка. — Она весело рассмеялась. — И потом, в этом путешествии нас ожидает еще не один шторм.

Услышав это, Фейт разрыдалась, и у нас ушло около десяти минут на то, чтобы ее успокоить.

Возле западного побережья Африки наш корабль настиг еще один шторм. На этот раз он отбросил нас в сторону Бразилии, и команде потребовалось три недели, чтобы взять прежний курс. На протяжении всего этого времени я изучала хинди, вела дневник и писала письма Шейкеру. Мы находились в открытом море уже три месяца. Еда больше не доставляла удовольствия. Из мяса осталась только заготовленная впрок свинина — жесткая, жилистая и слишком соленая. В обеденном зале еду подавали, забыв про манеры, — ее бесцеремонно швыряли на столы, и тот, у кого был аппетит, подходил и брал ее. Вода приобрела цвет крепкого чая, и вкус у нее был такой же гадкий, как вид и запах. Температура стремительно повышалась, и мы сменили шерстяную одежду на легкий муслин — пока не достигли мыса Доброй Надежды, где снова похолодало. Приближаясь к воображаемой линии, разделяющей Атлантический и Индийский океаны, мы снова оказались в опасности — ветер резко поменял направление, подняв громадные волны, и наш корабль чуть не бросило на скалы.

Мы сделали короткую остановку на мысе Доброй Надежды, чтобы пополнить запасы, а затем направились в теплые воды. Но скоро мы попали в сезонный ураган. Корабль накренился, началась килевая качка, и всю мебель сорвало с креплений. Я молча молилась, чтобы корабль выдержал эту трепку и на этот раз тело не изменило мне. Когда наконец через сутки море утихло, я встала с постели спокойная и с сухими глазами, но Фейт не ответила на мою улыбку.

Затем мы попали в штиль и две недели стояли под палящим солнцем. Паруса обвисли, и стало видно дыры в них. Ни у кого не было сил разговаривать или играть в карты, а жара делала мысль о танцах невыносимой. Было тихо, слышался только дразнящий плеск воды о борт и скрип корабельных балок. Море походило на серебряный поднос — такое же твердое и неподвижное.

Команда угрюмо ворчала, ремонтируя паруса и растрепанные фалы, и бросала раздраженные взгляды на пассажиров, кружащих вокруг в надежде поймать прохладное дуновение ветра.

Затем наконец однажды утром я проснулась от движения и, выйдя на палубу, увидела, что паруса наполняет ветер. Море было гладким и спокойным, корабль стремительно разрезал водную гладь. Я испытала такой подъем, что улыбнулась самому неразговорчивому из матросов. У него были крепкие руки, все в татуировках, а под кожей играли мускулы — еще вчера он внушал мне опасения, так как напоминал Рэма Манта, но сегодня это сходство исчезло.

Стало невыносимо жарко, и мы перетащили постели на палубу. Женщины спали в одной части корабля, мужчины — в другой. Посредине в целях благопристойности натянули парус. В первую ночь на палубе я никак не могла уснуть. Я встала и направилась к поручню, переступая через Фейт и других женщин. Стоя в темноте, я смотрела на море, на отражающуюся в темной воде серебристую лунную дорожку. А затем вода вдруг озарилась изнутри переливами яркого света, словно под самой ее поверхностью зажглись мириады крошечных свечей. Я смотрела, не в силах пошевелиться, пока не заболели глаза. Было ли это какое-то подводное существо? Или знак того, что я на верном пути?

Днем в Индийском океане кипела жизнь: мимо нас шныряли летучие рыбки, похожие на длинные серебряные монеты, и, как и предсказывала Фейт, рядом с кораблем часто плыли киты и дельфины. Солнце ласкало мою кожу, прогревая меня до мозга костей: мне, наверное, никогда раньше не было так тепло. Однажды, стоя на палубе с закрытыми глазами и подставив лицо солнцу, я осознала, что ко мне уже много ночей не возвращался привычный кошмар. Так, словно солнце, куда более жаркое, чем в Англии, выжгло страх из моего мозга, въелось в него, уничтожая, совсем как нахальные крысы, шныряющие под палубой, которые вгрызались в нашу одежду, проделывая в ней дыры.

Неожиданно до поручня долетели теплые брызги. Они намочили мне лицо. Я облизнула губы, наслаждаясь древним, первобытным вкусом моря, и обернулась к стоящей недалеко от меня паре. Они поженились как раз перед отплытием и сначала направлялись в Калькутту, а затем по суше собирались ехать до Бомбея, где мужчина состоял на государственной службе в Ост-Индской компании. Мы не раз обменивались любезностями, и я ожидала, что мы вместе улыбнемся, изумившись неожиданной купели. Но, взглянув в их сторону, я увидела, что они полностью заняты друг другом и не обращают на меня внимания. Молодой человек склонил голову и слизывал соленые капли из маленькой ямочки между ключицами своей жены, а она запрокинула голову, подставив шею поцелуям. В этот самый момент я испытала глубокое, болезненное потрясение, вернувшее меня с небес на землю. Едва уловимое движение женщины и выражение ее лица развеяли мои мечты и надежды. Это нежное и покорное выражение могло означать только одно — страсть. Я никогда не знала, что это такое, и мне вдруг стало грустно. Неожиданно море утратило все свое очарование. Теперь оно казалось только утомительной волнистой бесконечностью.

Настал ноябрь. Мы находились в море почти четыре месяца. Возле корабля появились стрижи, они ныряли в воздухе, предвещая близкий берег. Миссис Кавендиш сравнила беспокойных щебечущих птиц с голубем, принесшим Ною оливковую ветвь. Она оказалась права, и на следующий день мы увидели берег и селения на нем. В море стало тесно от десятков крошечных шатких индийских лодочек. Миссис Кавендиш назвала их речными бродягами, повысив голос, чтобы докричаться до нас сквозь шум, поднятый торговцами, надеющимися продать свои кокосы, бананы, тамаринды[17] и прочие товары. Перегнувшись через поручень, я наблюдала, как местные жители забрасывали на борт корзины с привязанными к ним веревками. Некоторые из членов команды подзывали их на незнакомом мне языке, клали в корзины монеты и спускали вниз, затем корзины возвращались, наполненные заказанным товаром. Мне очень хотелось попробовать фрукты, но миссис Кавендиш покачала головой, давая понять, что такого рода торговля ниже нашего достоинства.

На протяжении последних нескольких дней, по мере того как мы приближались к нашей цели, во мне росло волнение. Сначала я объяснила его красотой окружающих нас воды и солнца, но затем поняла, что дело не в этом. Разница таилась в самой атмосфере этого места, и я не могла точно определить, было ли дело в воздухе или в жарких солнечных лучах. Возможно, необъяснимый приступ восхищения вызвали запахи, которые доносил до нас ветер. Ноздри трепетали от непривычных ароматов незнакомой растительности. Все это кружило мне голову, словно первая исполненная мною кадриль.