— Я всегда такая, какой кажусь, уверяю вас, дядя Горацио, — сказала я. — И разве я могу не испытывать голода, оказавшись перед такой замечательной едой и в такой прекрасной компании?

Он долго на меня смотрел.

— Тебя плохо кормят, это я вижу. Но тебя также мучит голод иного рода, Линни. Ты стремишься узнать и понять все то, что видишь вокруг. Это написано у тебя на лице.

Я поднесла бокал ко рту, слегка пригубила алую жидкость, затем снова поставила его на белоснежную скатерть.

— Может быть, и так, — ответила я. — Возможно, у меня душевный голод.

Я слово в слово повторила то, что недавно услышала из уст бледного молодого человека, сидевшего за столиком позади нас. Я понятия не имела, что могли означать эти слова, хотя, конечно, имела представление о душе: я все еще регулярно посещала воскресные службы в церкви.

Дядюшка Горацио засмеялся. Его лицо раскраснелось от выпитого вина и бренди, по влажным от пота волосам на шею стекала растаявшая помада.

— А ты смышленая маленькая шалунья, нужно отдать тебе должное. А теперь поговори со мной как ирландка, я что-то сегодня скучаю по дому.

Я прочитала стихотворение, а затем пересказала ему несколько услышанных ранее глупых историй, копируя его ирландский акцент, который давался мне очень легко.

Дядюшка Горацио кивал, широко улыбаясь и качая головой, словно удивляясь.

— Ну разве ты не чудо? Можно подумать, что ты родилась в Дублине и все детство провела на Грэфтон-стрит за чаем.

Затем он подозвал официанта и заказал мне груши с кремом, а себе — ромовый пудинг с густым соусом, и мы на время прервали свою беседу.

Я скучала по своим старым подругам. Я дружила с двумя девочками, с которыми работала в переплетной мастерской, — Минни и Джейн. Минни была на год старше меня, а Джейн — на год младше. Нас отпускали с работы на четыре часа раньше, чем наших матерей, и мы часто шли домой вместе, разговаривая — а иногда понимая друг друга без слов — о модных шляпках и вышитых бисером сумочках, которые у нас когда-нибудь появятся, или споря о том, что в мире самое вкусное. Бывало, мы даже держались за руки, как настоящие подруги. Но сейчас у меня не оставалось времени на дружбу: после работы я должна была стремглав лететь домой, чтобы успеть приготовить нехитрый ужин, поесть и переодеться, прежде чем Рэм отведет меня к очередному клиенту. Минни и Джейн с пониманием отнеслись к моему объяснению, что отчим задаст мне трепку, если я не успею приготовить ему ужин, и все так же улыбались при встрече, но я остро чувствовала, что нашей дружбе пришел конец.

Еще я скучала по соседям. Раньше, по вечерам, когда погода была хорошая, мы с мамой, бывало, сидели во дворе в компании других женщин и девушек, живших на Бэк-Фиби-Анн-стрит. Я обычно устраивалась рядом с мамой, которая брала с собой шитье или что-то штопала. Другие женщины держали на руках младенцев или, как и мама, занимались починкой одежды. Мы все смотрели, как играют во дворе малыши. Я слушала местные сплетни о том, кого с кем видели, какие ссоры у соседей было слышно сквозь тонкие стены, чьи дети заболели и чья бабушка лежала при смерти. Хотя остальные женщины вели себя довольно грубо и у многих из них почти не было зубов, а разговаривая, они придерживали табачную жвачку за щекой или нижней губой, мне нравилось проводить в их обществе полчаса, прежде чем отправиться спать.

Теперь я, следуя за Рэмом, проходила мимо них с опущенной головой, в полной уверенности, что соседки догадываются, куда он меня ведет. Я часто слышала шепот и приглушенные голоса за спиной и понимала, что стала объектом сплетен, но ни одна из этих женщин ни разу не подошла ко мне, чтобы спросить, как у меня дела. Наши соседки знали свое место.

Но несмотря на это, кто-то рассказал обо мне дамам из Общества благочестивого поведения; наверное, это сделала Мэй Скейт, которая жила в подвальном помещении в доме напротив. Мэй всегда хорошо относилась к маме и не раз дружески обнимала ее, когда замечала, что у той разбита губа или появился синяк под глазом. За полгода до смерти мамы Мэй Скейт похоронила своего третьего мужа. У нее осталось шестеро детей, и Мэй поклялась, что больше ни одному мужчине не позволит даже пальцем к ней прикоснуться. Она любила повторять, что Господь благословил ее, послав сыновей, и трое старших из них, все крепкие и сильные ребята, уже зарабатывали на хлеб с маслом для семьи.

Краешком глаза я часто замечала, как Мэй смотрела мне вслед, когда я поспешно уходила вместе с Рэмом. Она стояла, скрестив толстые голые руки — Мэй никогда не носила шаль — на обвисшей груди, повернув голову в нашу сторону. Как-то я услышала, как она воскликнула, ни к кому не обращаясь: «Нехорошо это, очень нехорошо!»

Так что, когда однажды теплым осенним вечером к нам в дверь постучалась хорошо одетая женщина, я решила, что ее направила к нам Мэй Скейт.

— Это ты Линни Мант?

Я кивнула, чувствуя, что мое сердце заколотилось с бешеной скоростью. Ко мне никто никогда раньше не приходил. Я все еще была одета в испачканное чернилами и клеем рабочее платье — мы как раз поужинали, и я не успела переодеться для вечернего выхода.

— Меня зовут миссис Пол, и я из Дамского общества благочестивого поведения. Мне можно войти к вам и поговорить с тобой? — чопорно спросила она, стоя в узком вонючем коридорчике возле нашей двери.

Я посмотрела через плечо на Рэма, ожидая его решения. Рэм сидел на лавке и смотрел на огонь, словно и не слышал стука в дверь и вопроса женщины.

Когда он ничем не выказал протеста, я открыла дверь и отступила, позволив женщине войти. Она была строго, но со вкусом одета: на ней было синее батистовое платье, темно-синий короткий поплиновый жакет и такого же цвета шляпка. Платье и жакет были простого кроя, но прекрасно сшиты. На плече у дамы висела большая серая полотняная сумка, заменявшая ридикюль.

— Как поживаешь, Линни, у тебя все хорошо? — спросила она.

Я кивнула, скрестив пальцы за спиной. Я неожиданно испугалась, хотя голос у женщины был добрый. Ее перчатки тоже оказались синими, и я без всяких на то причин подумала, что с ее стороны было разумно не надевать белые, если она собиралась на Воксхолл-роуд.

— Сколько тебе лет? Я бы дала тебе десять.

— Мне недавно исполнилось двенадцать, — сказала я почти шепотом. Я не знаю, чего тогда боялась: скорее всего, я решила, что она заберет меня в исправительную колонию для детей. На Воксхолл-роуд о колонии рассказывали ужасные истории.

Кажется, леди удивилась.

— Двенадцать? А я просто зашла к вам, чтобы кое-что показать. Это твой отец? — Она посмотрела на Рэма, который до сих пор не сказал ни слова и даже не пошевелился.

Я снова кивнула.

— Мистер Мант, если я не ошибаюсь? — спросила она.

Рэм что-то утвердительно проворчал и встал с лавки.

— Что привело вас сюда и зачем вам знать, как меня зовут?

— Уверяю вас, мистер Мант, я не собираюсь создавать вам проблемы. Я проверяю, в каких условиях живут дети на закрепленной за мной территории.

Я медленно выдохнула. Не похоже, что она собиралась меня забрать.

— Что вы имеете в виду под «условиями»? — задал вопрос Рэм.

Миссис Пол облизнула губы. На ее висках блестел пот.

— Я проверяю, все ли с ними в порядке и здоровы ли они. А также приглашаю их прийти и принять участие в наших воскресных занятиях для детей, которые проводятся в церкви. Думаю, Линни будет интересно на это взглянуть, — сказала она, затем открыла сумку и достала из нее свернутые листы бумаги. — Там есть красивые картинки.

Когда я брала буклет, миссис Пол заметила синяк на моем запястье: несколько дней назад один из клиентов грубо схватил меня за руку.

— Откуда у тебя это, милая? — поинтересовалась она, глядя на Рэма.

Я быстро прикрыла синяк другой рукой.

— Я… я не помню, — ответила я, не сводя с нее глаз и взглядом моля ее, чтобы она догадалась о том, в чем я не осмеливалась признаться. Рэм избил бы меня, скажи я правду.