Рассказывая о недостатках сотрудниц, Елена испытывала нескрываемую радость и явно устанавливала дистанцию между собой и глупыми женщинами, но при этом сама была в ярком броском платье и держалась манерно. «Ничего, — улыбался Вадим. — Доля игры в поведении женщины придает ей лишнюю заманчивость».

Потом они поехали в мастерскую приятеля Вадима. Этот художник, угрюмый человек, писал сумрачные индустриальные пейзажи; на его работах дымили гигантские трубы, небо перечеркивала паутина проводов, землю опоясывали бетонные магистрали, по которым неслись грузовики и прокопченные мазутом платформы; кое-где, как символы задавленной жизни, виднелись пучки чахлой растительности, чумазые дети, дворняги. «В жизни нет ничего недостойного внимания художника, — говорил он. — Но художник только ставит задачи, а решать их должен зритель». Открывая дверь своего подвала, он бурчал в радостном возбуждении:

— Вот хорошо, что пришли, а я только подумал — и чего никто не заглядывает в мою берлогу? Совсем никому до меня нет дела. Так окочуришься — и не спохватятся.

Он с подчеркнутой обходительностью провел Елену на середину мастерской, усадил на стул, потом обнял Вадима и вдруг отстранился с ухмылкой:

— Чтой-то ты черный какой-то. Что за траур на лице? Это вы его доконали? — он повернулся к Елене. — Да, редеют ряды холостяков, снаряды уже ложатся рядом. Но я-то еще держусь. Так что, старик, выше нос. Я-то еще не умер.

— Брось ты свой дурацкий юмор, — Вадим неодобрительно хлопнул приятеля по плечу. — Покажи лучше, что натворил.

Художник поставил на диван несколько холстов с еще невысохшим маслом и сосредоточенно сморщил лоб:

— Вот попытался показать в меру сил… Не мазки, а исполинская мощь. Видали, какие рабочие кварталы? А какие небритые мужики и нервные, сумасшедшие женщины?.. Каждый работает на своей территории, в своем творческом пространстве. И здесь художник не ограничен, его свобода зависит от его совести, морали, — и, обращаясь к Елене, заключил: — Вообще, живопись наглядна, она действует или не действует. Вам нравится?

— Интересно, — с деланной сухостью произнесла Елена. — Она смотрела картины, щурила глаза и как-то искусственно улыбалась.

Вадим сразу понял, что она не разбирается в живописи, но стесняется в этом признаться, боится показаться невеждой. Она изо всех сил строила из себя интеллектуалку, но ей трудно давалась эта роль. Вадим-то видел, что в душе она радуется, что попала в другой, неведомый мир. «Чудачка!» — великодушно думал он, чувствуя себя первооткрывателем и испытывая от этого что-то вроде гордости.

— Наши генералы от живописи зажимают меня, — зычно покрякивая, бормотал художник. — Но мое имя уже не зачеркнешь! А выставлять меня боятся, потому что сразу станет ясно, кто чего стоит. Представляете, как они себя неуверенно чувствуют, если всего боятся? Но настоящее искусство так же живуче и неостановимо, как развитие природы… Некоторые сейчас занимаются модной абстракцией, заколачивают деньги. Но это шарлатанство. Сальвадор Дали говорил: «Я богат, потому что в мире много кретинов». Ну, то есть, публику можно дурачить… А у меня все подлинное.

Через час Вадим с Еленой собрались уходить, и художник полушутя выдал последний залп мрачного юмора:

— Ну куда вы заспешили? В общении растягивается время, а спешка приближает к пропасти.

— Опять ты за свое! — махнул рукой Вадим.

Когда они вышли, Вадим спросил:

— Ну как мой тяжеловесный приятель?

— Вначале я думала, он ворчун и брюзга, а потом поняла, что он просто одинокий. Ему надо жениться, — Елена уже сняла напускную маску и говорила трезво и расчетливо, имея в виду, что упорядоченная жизнь не только полезна для здоровья, но и стимулирует творчество. — А вообще я научилась никого не осуждать, — добавила она, забыв, что говорила в Доме журналистов. Но Вадим не заметил ее противоречивости.

— Надо же! И я тоже. Только мне для этого понадобилось около сорока лет, а вы уже дошли. И как вам удалось?

— Женщина все чувствует лучше мужчины, — с наивной ясностью изрекла Елена далеко не оригинальную мысль, но Вадиму все равно стало приятно от этого неприкрытого простодушия.

Последующие вечера они провели у Вадима. В полночь Вадим отвозил Елену домой, но раза два она звонила матери, говорила, что задержится у подруги, просила уложить спать дочь и оставалась у Вадима до утра. В одну из таких ночей она сказала:

— У меня ведь никого не было, кроме мужа. Ты второй.

Вадим не спрашивал, она сказала сама, и явно неправду, хотела выставить себя в лучшем свете, чтобы Вадим оценил ее жертвенность. «Но если ей так хочется, пусть так и будет, — подумал он. — В конце концов, если человек не хочет помнить прошлое, то его как бы и не было».

Елена жила с матерью и дочерью в двухкомнатной квартире на улице Кедрова. Комнаты были небольшие, узкий коридор и вовсе представлял собой некий склад невостребованных вещей, в нем стояли: детский велосипед, лыжи, ящик со старой обувью, валялись оплывшие свечи, разное тряпье; из ванной от газовой колонки в кухню тянулась водопроводная труба. В комнате Елены, оклеенной лимонными обоями, на полу лежал ковер, а в застекленном шкафу виднелись книги, тщательно выставленные обложками на всеобщее обозрение. Среди книг красовались разные безделушки и несколько гжельских чашек. Эта домашняя выставка говорила о не избирательности, каком-то блуждающем вкусе хозяйки и представляла собой сочетание мнимой роскоши и убожества, но она явно преследовала определенную цель — создать иллюзию богатства.

Семилетняя Ира, черноглазая, вертлявая девчонка, встретила Вадима насупившись, но как только он нарисовал ей зверей, сразу полезла к нему на колени и заверещала:

— …У наших соседей живет щегол в клетке, и к нему прилетает другой щегол, который живет в парке. Он приносит жуков…

Мать Елены, густо напудренная, молодящаяся особа, преподавала в ПТУ. В первый же вечер, когда Вадим с ней курил на кухне, она въедливо, с нескрываемой враждебностью рассказала о зяте алкоголике, которого она выгнала из квартиры и заставила дочь подать на развод, о подругах дочери — девицах легкого поведения. Вадим отмалчивался, слушая ее мелкое злословие, и думал: «Как странно, и Тамара ругалась с матерью, хотя мать и боготворила ее. Похоже, в доме должна быть одна хозяйка».

— Мы постоянно ругаемся, — пояснила Елена Вадиму. — Но квартиру мать разменивать не хочет. Тогда ей не на ком будет разряжаться. Всех моих знакомых разгоняет, не хочет нас с Ириной терять. Она прежде сама намеревается выйти замуж. Только кто ее возьмет?! У нее жуткий характер.

С появлением Вадима мать Елены почувствовала серьезную угрозу своему главенствующему положению в семье. Некоторое время она всячески старалась перетянуть Вадима на свою сторону в войне с дочерью, но поняв, что это ей не удастся, еще больше озлобилась и стала настраивать внучку против матери:

— Она только и думает, как бы тебя бросить. Ты им мешаешь.

Ребенок, точно задерганный звереныш, в смятении бегал из одной комнаты в другую.

Мать Елены была мелочной и жадной до абсурда: могла закатить скандал из-за котлет, которые у нее якобы взяла Елена (они питались отдельно). Но иногда расщедривалась, устраивала «посиделки» для своих сотрудников, причем приглашала одних мужчин. В такие дни доставала коньяк, икру, надевала прозрачное платье, дочь и внучку просила называть себя Нонной, но после очередного неудачного обольщения, досаду и раздраженность вымещала на дочери. Видимо, когда-то внешне она была интересной женщиной, но злость и зависть преждевременно состарили ее, в пятьдесят лет она ссутулилась и стала покрываться бородавками.

Вадим встречался с Еленой ежедневно и все больше приходил к выводу, что именно такая женщина ему и нужна: с мягким характером, женщина, с которой можно спокойно жить и работать.

Зимой Вадим переехал к Елене. «Второй раз вхожу в чужой дом, и опять ребенок и мать, — усмехался он про себя. — Но ничего, главное — Елена послушная и у нас нет разногласий». Вадим очутился в квартире, где жили три вечно ссорящиеся особы. В первые дни он еле успевал их разнимать, но постепенно ему удалось сгладить раздоры — все-таки появление мужчины в доме наложило отпечаток на поведение женщин и девчонки.