Прошел еще один год. Вновь приближалась осень. По-прежнему Вадим и Тамара были погружены в работу, но размолвки, которые начались между ними на гастролях, теперь возникали день ото дня со все возрастающей последовательностью. По вечерам, когда Вадим приезжал из своей комнаты-мастерской, Тамара была на спектакле. Ему приходилось готовить, мыть посуду, просматривать домашние задания Илюши. Усталому после напряженной работы, ему хотелось тепла, заботы, внимания жены… но Тамара жила своей жизнью… Она привыкла к рампе, аплодисментам; приезжала поздно, с цветами; случалось, ее подвозили актеры или поклонники из числа балетных фанатов; она приглашала их домой, и они всю ночь говорили о театре. После ухода гостей Вадим запальчиво выговаривал жене свое недовольство, а Тамара невинно вопрошала:

— Что случилось, что я делаю не так?

— Не строй из себя идиотку! — шумел Вадим. — Кем бы жена ни была: профессором или танцовщицей, она прежде всего жена. Твое место там, — он показывал на кухню. — Посмотри, в какой куртке я хожу, вот-вот отлетят пуговицы.

— Но ведь дома все есть, суп я сварила, а на второе неужели вы не могли пожарить котлеты, — не совсем решительно защищалась Тамара. — А пуговицы — это мелочь. Давай пришью.

— Почему я должен об этом напоминать? — возмущался Вадим. — А моя работа?! Тебя она давно перестала интересовать. Жена называется! Ты знаешь, что у меня зарубили иллюстрации к последней книге? Не знаешь! И даже не знаешь, к какой книге. Тебе на все наплевать.

— Ну не сердись, извини меня… Жизнь такая короткая, а мы еще отравляем ее друг другу из-за мелочей.

Если у Тамары выпадал свободный вечер, а Вадим приезжал позже обычного, то уже он выслушивал разного рода обвинения — в основном они касались женщин — Тамаре все время мерещились какие-то тайные романы мужа. Как каждая собственница, она требовала от супруга сверхпреданности. Между тем приятели Вадима, которые раньше изредка наведывались в квартиру Тамары, теперь заходили только в мастерскую на Соколе — за разговорами с ними Вадим стал задерживаться; с приятелями ему было спокойнее и интереснее, чем со взбалмошной женой.

В те первые осенние дни на улицах появилось много молодых загорелых женщин, и Тамара остро переживала свой возраст. Теперь они с Вадимом редко прогуливались, но если это случалось, каждый раз, когда им навстречу шла красивая девушка, Тамара искоса посматривала на мужа. Зная повышенную ревность жены, Вадим шел не поднимая головы, но Тамара все равно находила причину для упреков. Однажды, когда Вадим работал у себя, она, распалив воображение, неожиданно нагрянула на Сокол и безумными глазами стала выискивать в комнате какие-то несуществующие улики.

— Что за бредовые подозрения! — возмутился Вадим, полушутя шлепнул жену по заду и выпроводил из комнаты.

У Тамары дело шло к пенсии, она уже танцевала девятнадцатый год и каждый раз, принося афишу на неделю, тревожно пробегала ее взглядом — и если была мало занята, нервно покусывая губы, впадала в оцепенение. А когда в труппу ввели молодых танцовщиц на характерные роли, с ней вообще случилась истерика.

— Это не театр, а банка с гадюками, — бормотала и швыряла на пол посуду.

Как-то Вадим заехал за ней в театр; она вышла встревоженная, с остекленелым взглядом; села в машину, закурила трясущимися руками.

— Что случилось, Том?

— Ничего.

«Ладно, — решил Вадим, — дома расскажет». Но не успели они отъехать, как Тамара резко повернулась.

— Ты все-таки бесчувственный человек. Видишь, я — комок нервов, а ты сидишь спокойно, покуриваешь, слушаешь музыку.

— Но я только что у тебя спрашивал, что случилось, — отпарировал Вадим.

— Как ты спросил? Лишь бы спросить! Как от назойливой мухи отмахнулся. Тебя совершенно не интересует моя работа. Может быть, я последние дни дотанцовываю, навсегда расстанусь с театром, которому отдала всю жизнь, а ты!..

Дома она призналась, что с ней холодно поздоровался главный режиссер. Всегда здоровался приветливо, и вдруг только мрачно кивнул.

— Ну и что? — недоумевал Вадим. — Мало ли какое настроение было у человека.

— Не-ет! — ехидно протянула Тамара. — Вот ты не понимаешь, не улавливаешь нюансов. В театре все построено на нюансах и ничего не бывает просто так… Это означает, что моей карьере конец.

Она обхватила лицо руками и беззвучно задергалась.

На два-три дня она лишилась аппетита и сна, а потом режиссер поздоровался с ней приветливо, и дома она, как девчонка, прыгала от счастья… Впечатлительная, ранимая, Тамара все близко принимала к сердцу, во всем видела скрытый смысл; ее настроение постоянно менялось: то безудержная веселость, то глубоко угнетенное состояние, жестокая хандра. В театре она сдерживалась, а дома расходилась: либо вымещала на муже гнев, либо старалась заразить его радостью. Эти встряски изо дня в день разъедали их отношения. В Вадиме зрел протест. Все чаще он задерживался на Соколе. Случалось, даже забывал об Илье, с которым его связывала чистая дружба. Как-то подросток проговорил с обидой в голосе:

— Вы хотели мне вчера помочь оформить стенгазету.

— Прости, Илюша, заработался… Не успеваю в срок.

Вадим сам чувствовал жалкую лживость своих слов. «Что было вчера?». Он вспомнил, что накануне Тамара устроила сцену из-за того, что он в очередной раз задержался на Соколе, и ему не хотелось идти домой; он позвонил приятелю, с которым давно не виделся, они встретились, выпили, и он приехал домой в полночь.

Теперь неуравновешенность Тамары проявлялась во всем. Она стала уделять повышенное внимание своей внешности: то и дело меняла одежду, покупала новую косметику и даже хотела перекраситься в блондинку. В компаниях стоило только Вадиму поговорить или, чего доброго, потанцевать с другой женщиной, как Тамара отзывала его в сторону.

— У меня что-то разболелась голова, пойдем отсюда.

Дома она отчитывала супруга за «позорное, бесстыдное поведение», за «вопиющее невнимание к ней». Иногда Вадим рассуждал: «Все в ней прекрасно, но была бы помоложе — не появились бы возрастные комплексы… Хотя, тогда это была бы уже не она… Может, она и интересна тем, что жизнь наложила на нее след».

Издерганная Тамара теперь ежедневно пила разные настойки: сердечные, желудочные, снотворные. Вадим еще шутил:

— От всех болезней, Том, вылечивает чай с коньяком и любовь. Налей-ка нам по рюмке коньяка.

Но головные боли у Тамары усиливались, по ночам Вадим просыпался от всхлипываний.

— Ты бесчувственный эгоист. И не дорожишь мною. Я не могу уснуть, наглоталась таблеток и все без толку, а он знай себе спит. Поговорил хотя бы со мной.

— Это ты эгоистка! — откликался Вадим спросонья. — Только и думаешь о себе. Если я не высплюсь, у меня весь день улетит в трубу. Я ведь работаю головой, а не как ты — ногами. Ты уже сто раз танцевала свои партии и можешь их станцевать как заводная кукла, а мне-то надо соображать, придумывать…

Их конфликт развивался наплывами: то бывали минуты общности, полной духовной близости с бурными приливами любви, то наступали моменты разобщенности и раздражения. Между ними еще не было затяжного отчуждения, но с каждой размолвкой все больше накапливался ядовитый осадок, который в конце концов достиг критической массы, и тогда произошел взрыв.

Однажды зимой Вадим проснулся оттого что, хлопнула входная дверь. Обошел квартиру — жены нигде не было; на кухне под портретом умершего отца Тамары лежала записка: «Папа! Я иду к тебе!». Спешно одевшись, Вадим обежал двор, потом завел машину и объехал окрестные улицы, а когда снова подкатил к дому, увидел ее у подъезда. Она стояла на ступенях в одном платье и отрешенно смотрела в ночное небо.

— В чем дело, Том? — Вадим схватил ее за локоть.

— Хотела броситься под машину, но испугалась… Представила, что меня уже не будет в театре… Хотела и тебя избавить от себя… Тебе нужна другая женщина… Не такая больная… А сейчас думаю — устроюсь преподавать в училище… Да и как Илюша без меня…