Мы со Славкой все время пропадали на Волге: ловили голавлей в затоне, плавали к плотам. Домой прибегали лишь к обеду да и тот съедали на ходу и снова мчали к волжскому обрыву, прыгали в глубокий песок и бежали по берегу, усыпанному хрустящими ракушками, в Шалангу. Не было лучшего места на свете! Там над обрывом в зеленом шуме тополей не смолкая кричали птицы, и солнце хлестало по волнам и слепило, отражаясь от воды, как от зеркала. Там буксиры тянули баржи, а на фарватере встречались трехпалубные пароходы, приветствовали друг друга гудками и шли дальше, не останавливаясь на нашей пристани. Там у старых свай в луже расплавленного дегтя лежала плоскодонка — мы ходили на ней, представляя себя пиратами.

Вставали на рассвете, когда дрожала листва деревьев и высоко белела луна; отвязывали лодку и, отталкиваясь веслами о дно, скользили по мелководью. Вода просвечивалась насквозь: на песчаном дне, как драгоценности, сверкали створки моллюсков и стайки мальков неподвижно держались против течения. Мы выходили к месту, где на дне колыхались травы и лежал ржавый якорь, похожий на мертвого осьминога. В том месте пологое дно обрывалось и дальше темнела «чертова яма». На ее поверхности крутились водовороты — бешеная вода даже в жару была холодной. Говорили, в яме бьют подземные ключи и что они сводят ноги и затягивают в воронки. У «ямы» мы забрасывали в воду сеть. Пользоваться сетью запрещалось, но какой подросток не хочет столкнуться с опасностью?!

Недалеко от Шаланги находился острова Маркиз, где по словам рыбаков водились целые косяки рыб, но на острове жил бакенщик Макар, гроза браконьеров. Мы решили подплыть к острову и забросить сеть с наступлением темноты…

Стерляди попалось много, и, пока ее выбирали, пошел дождь, по воде захрустели тугие плети. Мы уже повернули к берегу, как вдруг послышалось тарахтение мотора и по воде стал шарить луч прожектора; скользнул по нашей лодке и замер. Мы неистово гребли, стараясь уйти с освещенной поверхности, но сноп света точно прилип к лодке и слепил сквозь сетку дождя — мотобот приближался. Внезапно наша посудина накренилась и, зачерпнув бортом, стала быстро погружаться.

Мы плыли в темноте. Течением сносило куда-то в сторону. Я несколько раз хлебнул воды и меня тошнило. Потом отяжелели руки и я стал сдавать, но рядом плыл Славка и кричал, что до берега осталось немного…

Нас подобрал бакенщик Макар, бородатый мужик с крепкими пальцами, потемневшими от долгой работы на реке. Он развешивал над печкой нашу одежду и ворчал:

— Что ж вы, пираты… С водой шутить нельзя. Так бы и пошли плотву кормить, если бы у меня не бакен на перекате. Мигает, черт его подери! Все езжу его поправлять.

Бакенщик поставил на стол кастрюлю с ухой, дал нам ложки, закурил и, как бы разговаривая с самим собой, усмехнулся:

— Ох уж эти браконьеры, черт бы их побрал! Вчера один заоханил килограммов двадцать, и все стерлядка… Около ямы, подлец, оханил. Знаете Чертову яму?

Мы кивнули и нагнулись к тарелкам.

— Не дело это, — Макар строго посмотрел на нас. — Ведь наша, волжская стерлядь во всем мире ценятся… Благородная рыба. Ее ж разводить надо, а не губить…

Макар постелил на полу телогрейки, и мы легли, прижавшись друг к другу. Было тихо, пахло илом и соленой рыбой, где-то басил пароход.

Когда мы проснулись, в избе Макара не было; чуть дымила потухшая печка. Дверь открылась, и на пол плеснуло солнце.

— Вставайте, пираты! Катер на поселок сейчас пойдет.

В двери стоял улыбающийся Макар, весь в песке и рыбьей чешуе. Мы выбежали на крыльцо. Дождь давно кончился; белые отмели сверкали на солнце, в небе, точно рыбешки в гигантском аквариуме, играли ласточки. Мы бросились вниз, к Волге; бежали наперегонки к катеру, кричали и размахивали руками; бежали изо всех сил по мелководью, поднимая брызги, разгоняя мальков. Нас заметили, подождали, помогли забраться; катер рванул с места, и пласт воды, зажигаясь пеной, понесся к берегу.

Я вспоминаю еще одну рыбалку, где-то около станции Дербышки. Ничего особенного не произошло, просто была теплая ночь; разогретое за день сено пахло клевером и луговой клубникой, где-то далеко урчал буксир, и оттуда-то слышались грустные вечерние песни.

Мы со Славкой лежали на стоге и смотрели на звезды и, когда падала звезда, загадывали про себя желание. В ту ночь был настоящий звездопад, и мы нагадали столько желаний, что нам казалось, если осуществится хотя бы часть из них, будем невероятными счастливцами. Я смутно помню те желания, но, по-моему, они осуществились все, только счастливцем я не стал и до сих пор кое-что загадываю, только теперешние желания несоразмерны с теми, мальчишескими.

С тех пор прошло много лет, но иногда я снова вижу тот звездопад, слышу те звуки, ощущаю те запахи, как будто унес с собой частицу той ночи. Это память цвета, звуков и запахов. Замечательно все же, что в памяти можно вернуть прошлое. Особенно детство — страну самых широких рек и самых высоких деревьев и дней, наполненных до краев событиями.

Когда я закончил седьмой класс, мы с отцом съездили в Бирюлинский зверосовхоз и купили пару ангорских кроликов. В скором времени кролики расплодились, но одна крольчиха все время мне досаждала: устраивала подкопы под выгоном и убегала в огород. После ее набегов, с грядок исчезали отборные овощи. Что только я не делал с этой свободолюбивой крольчихой! Сажал в отдельный выгон, запирал в клетке — она всякий раз одурачивала меня, находила лазейку и убегала.

Однажды, заметив проказницу на грядке, я, изловчившись, запустил в нее голышом. Она пискнула и долго трясла ушибленную лапу, а я испытывал злорадное ликование.

С того дня она не убегала, сидела, как все, в выгоне. Украдкой я наблюдал за ней, ждал, когда она выберется, чтобы еще раз проучить за неповиновение… Мальчишеская неосознанная жестокость! Но больше крольчиха не выходила из выгона. И вот тут-то, я точно помню, мне вдруг стало в ней чего-то не хватать. Понадобилось немало лет, пока до меня дошло, что я убил самое ценное — индивидуальность.

В четырнадцать лет, начитавшись книг про ковбоев, я решил стать охотником. Отец дал деньги на подержанную одностволку и я стал упражняться в стрельбе. Первое время стрелял по консервным банкам и в воздух — отпугивал коршуна, кружащего над садом и высматривающего крольчат.

Но однажды, когда в семье совсем не было еды, я заметил, что на поле опустилась стайка диких голубей, и уговорил мать выступить в роли загонщика. Она согласилась, обошла птиц и вспугнула, подгоняя к моей засидке. Я выстрелил «бекасником», и две птицы упали на землю. Дома их ощипали, опалили соломой и сварили. В тот день я почувствовал себя настоящим охотником добытчиком.

Мне нравилась сама охота, нравилось выслеживать добычу, подкрадываться к ней… Вышагивая по заболоченным перелескам, я ощущал себя неким завоевателем, покорителем новых земель, но убивать мне никого не хотелось, хотя и было стыдно признаваться в мягкотелости. К счастью, мои трофеи можно пересчитать по пальцам.

Я вспоминаю первую убитую утку. Над озером летела пара чирков. До них было далеко, и я не очень-то надеялся, что дробь долетит — выстрелил просто, чтобы разрядить ружье; после выстрела чирки продолжали лететь рядом, но потом одна утка начала медленно снижаться и упала на середину озера. С полчаса ее прибивало к берегу, и все это время второй чирок кружил над водой. Я нашел упавшую птицу в камышах; вокруг нее расплывалось темно-красное пятно. Утка смотрела на меня снизу и тихо крякала, точно просила о помощи.

Как-то Славка прибежал ко мне и выпалил:

— Пойдем покажу, кого я подстрелил! (Он стал охотником раньше меня).

В их сарае на полу сидел огромный филин с перебитым крылом. Меня поразила необыкновенная красота ушастой птицы и особенно ее горделивая осанка, несмотря на беспомощно оттопыренное крыло. Мне стало не по себе и я стал отчитывать приятеля за то, что он покалечил полезную птицу ради своей меткости, а про себя решил больше никогда не брать ружье в руки.