В школе старшеклассники считали нас, малолеток, совершенно безмозглыми, что, конечно, не соответствовало действительности, но что точно — мы были чересчур легковерны. Однажды один парень татарин подозвал меня.

— Эй, ты! Подойди к своей училке и скажи… (он произнес фразу на татарском языке).

— А что это? — спросил я.

— Ну, просто «поздравляю вас». У нее день рождения.

Нашей училкой была молодая татарка, которая только недавно окончила педучилище и выглядела одногодкой старшеклассников. Я подловил ее в прихожей школы и выпалил заученные слова. Училка густо покраснела, отвела меня в сторону.

— Что ты говоришь, негодник?! Кто тебя этому научил?! Никогда больше этого не говори!

Оказалось, парень научил меня безобразному предложению, которое в сглаженном переводе звучит как «пойдем в кустики».

После школы катались на колбасе промерзших трамваев, носились по ледяному желобу на каталках, сделанных из железных прутьев, бегали на свалку трофейной техники, которую привозили к заводу на переплавку. На свалке находили каски, пулеметные ленты, патроны. Несколько раз устраивали «стрельбу» — в овраге разжигали костер и бросали в него патроны; сами прятались в канаве «окопе», но вскоре за эти опасные игрища получили взбучку от участкового.

Но самые лучшие воспоминания связаны с ледником. Его заливали недалеко от общежития и наращивали всю зиму, а летом кололи ломами и развозили глыбы льда в продовольственные магазины и морги. По леднику мы гоняли на коньках, прикрученных веревками к валенкам. Некоторые катались на одном коньке, а кое-кто и просто на дощечках и рейках; и конечно играли в «русский хоккей» (мячом служила консервная банка)…

У Вовки Смеяцкого была деревянная лошадь. Чтобы посидеть на этой лошади, мы стояли в очереди, а за «сиденье» Вовка брал определенную плату: сахарин или жмых. Один раз мать дала мне кусок сала. Весь день я носил его в кармане, ждал, когда появится Вовка; время от времени нюхал и облизывал кусок, раза два надкусил, но все же сберег и «прокатился» на лошади.

Я заметил — взрослые моего поколения не меньше детей любят игрушки — мы не доиграли в детстве. Как-то лет в тридцать я подобрал на улице покореженную игрушечную легковушку, принес домой, починил, стал пускать по полу, испытывая невероятный восторг. Соседей подавило это зрелище, они смотрели на меня как на тронутого. Я и сейчас слыву барахольщиком — подбираю у помоек чуть поломанную мебель и всякие штуковины, приношу домой, ремонтирую — не могу смотреть, как выбрасывают вещи, которые еще могут послужить.

У нас не было игрушек, зато мы играли в «чижа», лапту, городки. Жаль, что эти простые народные игры ушли в прошлое! И где теперь самострелы и самокаты — первое, что делали наши детские руки?! Именно тогда в нас закладывалась любовь к труду. Те игры и самоделки доставляли нам радость, мы были по-своему счастливы. Конечно, теперешним подросткам наши радости покажутся смешными, но у всех свои радости и ценности. Я знаю бывших фронтовиков, которые, несмотря ни на что, считают годы войны лучшими в своей жизни — тогда они познали, что такое настоящее мужество и братство; все послевоенное для них — приложение к тем годам.

На третьем этаже общежития жила тетка Груша с дочерью Настей. В их комнате висел оранжевый абажур, от которого струился мягкий свет. Его я особенно запомнил. Его и запах духов тетки Груши, всегда веселой, носившей яркие платья, будто и не шла война и ее муж не был на фронте. А Настя считалась самой красивой девчонкой в общежитии и вообще во всей Клыковке. Их женская школа находилась через улицу от нашей мужской (мы учились раздельно, для моего поколения был создан искусственный барьер), но половину пути мы с Настей вполне могли бы ходить вместе. Только не я один об этом подумывал. За право носить ее портфель жестко соперничали Юсуп и Старик — Левка Старостин. Если один из них нес ее портфель, можно было определенно сказать — другой придет в школу с синяками. Это было позорное соперничество. Сама Настя никому не отдавала предпочтения. Больше того, как опытная блудница, подогревала ревность поклонников: Юсупу говорила, что Левка добрый, подарил ей марки, а Левке — что Юсуп пригласил ее в кино. Как только я уловил это коварство, сразу окрестил ее «воображалой», и интерес к ней у меня пропал.

Когда играли в «прятки» или «колдунчики», каждый мальчишка стремился первым найти или расколдовать Настю. Только мы с Аликом не принимали участия в этих играх. Мы отправлялись с удочками на Казанку. Настя считала нас никчемными типами, поскольку мы не уделяли ей должного внимания — известное дело, особы, привыкшие к победам, не прощают таких вещей.

Однажды, направляясь в школу, и Настя и я вышли из общежития одновременно. Ее телохранителей у парадного не оказалось — наверное, где-то дубасили друг друга. Настя посмотрела по сторонам, поджала губы и вдруг уставилась на меня… Надо сказать, в то время я ходил в школу не по улице, а, срезая углы, кратчайшим путем: по свалке, дворами, через дыры в заборах; всегда приходил первым, но сторож не пускал, заставлял чиститься, и пока я приводил себя в порядок, мое первенство сводилось к нулю. Вот и тогда я повернул в сторону свалки, но Настя меня окликнула:

— Если хочешь, понеси мой портфель! — и посмотрела на меня выжидательно нежно.

— Мне нужно стекла на свалке найти, — заявил я, тупо глазея на нее, еще не чувствуя себя кандидатом в счастливчики. — Завтра солнечное затмение, а у меня нет стекол. Да их еще коптить надо.

— Стекла? Затмение? Солнечное? — Настя улыбнулась. — Ну, если хочешь, после школы пойдем вместе искать стекла. А сейчас на портфель!

В это время из общежития выскочил Алик.

— Смотри, что я нашел?! — крикнул он, не обращая внимания на Настю. Подбежав, он вообще оттолкнул ее (и куда девалась его интеллигентность?) и протянул мне какие-то яркие камни. — Видал? Там в овраге их полно. Пойдем!

Настя презрительно посмотрела на Алика и фыркнула. Шокированный поведением друга, я невнятно изрек:

— Иди один. Мне надо… еще кое-что сделать…

Я взял Настин портфель, и мы с ней направились в школу. Алик так и остался у общежития с разинутым ртом, а Настя пошла нарочито близко со мной, как бы выставляя напоказ свою победу. По дороге я решил похвастаться Насте какими-нибудь своими талантами, но ни один не пришел в голову. И тогда рассказал о наших с Аликом рыбалках. Настя слушала с неподдельным вниманием, не перебивая, иногда смотрела мне прямо в глаза и улыбалась. У нее были необыкновенные глаза — они прямо-таки завораживали. Ну, а ее душа в те минуты мне, естественно, казалась величественным собором. Ко всему, тогда, как, впрочем, и позднее, самым ценным качеством у женщин я считал умение слушать.

Я разговорился не на шутку и около школы уже был уверен, что Настя сильно жалеет, что раньше не предлагала мне носить портфель. «Теперь-то она разгонит своих поклонников и будет каждый день ходить со мной», — рассуждал я, давая волю фантазии.

Когда после занятий я подошел к ее школе, там уже околачивался Юсуп. Я предвидел это — Старик явился в класс с фонарем под глазом. Но я не забеспокоился, знал, что теперь мои шансы намного выше. Я ждал, когда Настя выйдет и объявит Юсупу о стеклах и вообще… Но она оказалась предательницей: подошла ко мне и громко, чтобы Юсуп слышал, сказала:

— Найди, пожалуйста, и для меня стекло. Затмение будет во сколько? В двенадцать, да? Из вашего окна будет видно? Тогда я приду в одиннадцать.

И ушла с Юсупом, вселив в меня испепеляющую ревность.

Часа два я боролся со своими оскорбленными чувствами, потом вспомнил про завтрашний день, немного взбодрился и направился на свалку…

Я нашел отличные стекла, закоптил их над коптилкой и принялся составлять программу на следующий день. Прежде всего решил не приглашать на затмение Алика (еще нагрубит Насте!), хотя мы с ним заранее договорились смотреть затмение у нас. После затмения наметил устроить чаепитие, во время которого намеревался показать Насте свои рисунки и рассказать о шахматах. С этой целью рисунки разложил на видном месте, шахматы одолжил у соседей, причем фигуры расставил таким образом, что было ясно — партия прервана в безнадежном для черных положении (белыми, естественно, играл я). Затем у других соседей одолжил две серьезные книги; одну оставил раскрытой, другую заложил бумагой, после чего, мне думалось, никто не мог усомниться в моей глубокой начитанности.