Не было смысла мучиться из-за такой говнюшки, из-за властной, подлой девчонки, которая притворялась, что любит тебя, только когда ей это было выгодно!

Горькое разочарование и накатившая волна уныния душили тебя почти до рвоты.

У-у-у.

Вот стерва.

Актриска снова возникла на горизонте три дня спустя после твоего разговора с матерью. К тому времени рана твоя еще не зажила. Это было утро, ты только что проснулся и пребывал в том пограничном состоянии, когда еще трудно отделить сон от яви. Тебе казалось, что ты слышал голоса. Ты встал и прислушался: голоса доносились с первого этажа и были вполне узнаваемы. Твой отец, твоя мать и эта комедиантка, специалист по манипуляциям. Боже, внезапно дом стал слишком тесен, чтобы вместить вас обоих под своей крышей!

Ты быстро надел первое, что попалось под руку, и вышел из комнаты, стараясь не шуметь. Ты закрылся в ванной, чтобы освежиться и собраться с мыслями. Но чуть только ты попытался осторожно приоткрыть дверь и выскользнуть в коридор, как столкнулся нос к носу с ней; похоже, ей опять что-то было нужно от тебя. Ты сделал вид, что не видишь ее, как если бы она не существовала вовсе, и не сказал ни «привет», ни «как дела». А она посмотрела на тебя, как на сумасшедшего, хотя и не опасного.

— Извини, — сказала она. — Это моя вина.

— Да что ты говоришь. — Не останавливаясь, ты прошел к лестнице и стал спускаться с голливудским позерством — лучший Джонни Стронг на все времена.

Внизу, в столовой, ваши родители о чем-то оживленно разговаривали.

— Привет, — сказал ты, не обращаясь ни к кому в отдельности, и направился в кухню с намерением что-нибудь перекусить, хотя на самом деле аппетит у тебя совсем пропал.

Спустя несколько минут, так и не притронувшись к еде, ты вернулся в столовую и сел на диван.

— Ну что? — спросил ты. — Есть новости, которые вашему сыну не мешало бы знать?

На журнальном столике напротив дивана лежали какие-то документы, кажется, для сдачи в наем квартиры на улице Амфитеатра. Впрочем, мало-помалу ты догадался, что мама, женщина гиперактивная, решила не ждать, когда там кто-нибудь поселится, и переехать сюда. Это решение окрылило отца, и он летал по комнате, как престарелый Купидон. Что касается тебя, ты тысячу раз предпочел бы быть тем самым чертовым жильцом и жить в одиночестве, как поэты-романтики прошлого, чем оказаться под одной крышей с ненавистной актриской по имени Сельваджа.

И тут как раз эта самая комедиантка заглянула в дверь.

— Пошли, Джонни? — обратилась она к тебе.

— Пошли куда?

— Прогуляться, — как ни в чем не бывало сказала она, пожимая плечами. — Здесь до обеда делать нечего.

И ты, вместо того чтобы послать ее ко всем чертям или запустить ей в голову цветочным горшком, взял свой сотовый, портмоне и вышел в сопровождении комедиантки и таинственного Джеппетто, который совершенно очевидно превалировал в твоей раздвоенной личности и управлял по своему хотению натренированным телом покорителя водных дорожек. Ты злился на себя, на весь мир и особенно на Сельваджу, которой всякий раз удавалось легко подчинять себе своего холопа, которым ты в сущности и был.

Словом, ты решил сводить ее в сад Джусти, и после небольшой поездки все в той же французской колымаге вы зашли в парк, не говоря ни слова. Актриска сразу же стала восхищаться прелестями пейзажа, особенностями итальянского сада, зелеными лабиринтами, идеально подстриженными умелыми руками, останавливалась, чтобы полюбоваться на статуи, а ты молчал. Ни слова. Ни жеста. Молчал как партизан.

Наконец вы подошли к краю сада, туда, где кипарисовая аллея заканчивалась характерной террасой с башенкой. Вы поднялись и полюбовались открывшимся с нее видом.

— Что с тобой сегодня? — спросила Сельваджа. — Я тебя не узнаю. Тебя что-то беспокоит?

Тебя что-то беспокоило? О да, беспокоило, хотел было ты сказать с кривой миной. Тебя решительно что-то беспокоило. Тебя все беспокоило. А более всего ее существование и то, что она стояла там с тобой, — вот это тебя беспокоило просто до чертиков!

— Ничто не может вывести меня из себя. Считай, что я самурай, — сказал ты язвительно, как никогда.

— Но что-то все-таки происходит, — продолжала двуличная актриса. — Я тебя никогда не видела в таком состоянии.

— Теперь увидела. Ты довольна?

— Нет, совсем не довольна и хотела бы знать, что не так, — сказала она, но не глядя на тебя, а с интересом рассматривая панораму. — Ну, так что же? Ты можешь мне объяснить?

Что за упрямая лицемерка, а?

— Хорошо, изволь, — сказал ты, закипая. — Пусть будет так, как ты хочешь.

— Я слушаю тебя, — сказала она спокойно.

— Так вот, — начал ты, стараясь унять волнение, — ты зовешь меня только тогда, когда тебе от меня что-то нужно. Но я не шут. Не твой слуга, и не паж, и не камердинер.

Ты говорил с вызовом, отрезая каждое слово как ножом. Сидевший где-то в глубине тебя подлинный сарказм с веронским акцентом вдруг вырвался наружу, и Сельваджа сначала искренне удивилась, но потом на ее лице отразился настоящий гнев. Она отступила, окатила тебя трехмерным презрением, резко развернулась и быстро пошла к выходу. В этот момент уже знакомая личность Джеппетто взяла в тебе верх, и ты побежал за ней, не в силах расстаться раз и навсегда.

— Эй, подожди! — Ты нагнал ее и попытался остановить, схватив за руку.

Она обернулась в очевидном раздражении. Или же это опять была игра, но ты не мог знать наверняка.

— Зачем весь этот спектакль? — спросил ты, продолжая держать ее за предплечье.

Если в твоей жизни должна была возникнуть ситуация, в которой пришлось бы чувствовать себя круглым дураком, то это был тот самый случай. Сначала ты вооружался сарказмом, а потом, как только она пыталась уйти, как щенок бежал следом. Сельваджа выразительно посмотрела на тебя, не произнеся ни слова. Потом вырвалась и отступила на шаг.

— Ты прав. Больше я тебя не позову. У меня своя жизнь, у тебя — своя, — с силой сказала она и повернулась, чтобы уйти.

— Нет! — взмолился ты. — Подожди!

Ты встал у нее на пути и схватил за плечи. Ты был жалок, черт тебя побери.

— Я не хотел тебя обидеть, — заскулил ты. — Просто мне было обидно. От тебя столько дней не было ни слуху ни духу. И это после Мальчезине. — Ты отвел взгляд. — И тогда, ну, словом, я подумал, что ты…

— …приспособленка. Ну, говори же!

— Нет! Я просто подумал, может, я сделал что-то не так и ты на меня сердишься. А потом мама сказала, что ты не хотела видеть меня… и тогда ничего. Я так подумал.

Ты слушал свои оправдания, которые с каждым словом все больше трещали по швам, и тебе не оставалось ничего другого, как действительно просить у нее прощения.

Что за убожество!

Сельваджа посмотрела тебе прямо в глаза, потом вздохнула с притворным великодушием.

— Хорошо, Джонни, — снизошла она до ответа. — Проехали. В сущности, ты мне нравишься. Но в следующий раз тебе это не сойдет с рук так просто. А теперь, чтобы окончательно заслужить мое прощение, отвези меня в тот магазинчик бижутерии, помнишь, и купи мне на свой выбор еще одно красивое ожерелье.

Вот так она сказала. Без тени жалости. Взяв тебя за руку. Но ты был так счастлив оттого, что она снова была рядом, ты так млел от ее признания, что ты ей нравишься, что запросто мог, как пел Модуньо[12], улететь в ионосферу.

И опять по каким-то эзотерическим, ускользающим от логики причинам сорок девять трудовых евро и девяносто центов исчезли в кассе магазинчика бижутерии. Все верно. Но это не имело никакого значения, если учитывать, что в сущности ты ей нравился.

Потом, по дороге домой, Сельваджа захотела остановиться. Ты припарковал машину, и вы сели на скамейку на набережной Адидже. Вернее, она села на скамейку, а ты лишь присел на краешек.