Что до остального, бывали моменты, кода Сельваджа сама направляла тебя по пути исследования ее тела, а в другой раз, напротив, не придавала твоим потугам никакого значения — просто овладевала твоим ртом, изнуряя поцелуями, и ты подозревал, что делала она это только для того, чтобы ты заткнулся.

Да. Ты это всегда знал.

Когда же все заканчивалось, Сельваджа вставала с кровати, начинала одеваться, и вместе вы возвращались к повседневной реальности. Она, казалось, отрывалась от тебя не только физически, но и чувственно. Вдруг она начинала вести себя так, будто тебя не существовало, она игнорировала тебя, а если ты пытался приблизиться, то отстранялась. Казалось, что какая-то неизвестная алхимия связывала вас в моменты интимной близости, а в остальное время ей на смену приходило это странное равнодушие.

— Зачем ты меня мучишь? — спросил ты ее в то второе утро, проведенное в квартире на улице Амфитеатра.

Она бегло взглянула на тебя, прежде чем погладить по щеке. Ты поцеловал ее руку и сказал:

— Почему, когда мы вне этого дома, ты не замечаешь меня или отталкиваешь? Ты не хочешь, чтобы я был с тобой за стенами этой комнаты?

Она помолчала, прежде чем ответить тебе. Может быть, под покровом этого молчания она соглашалась, что это правда.

— Джонни, я никогда не говорила, что люблю тебя, — наконец произнесла она тоном, не терпящим возражений, даже без намека на раскаяние.

Она просто смотрела тебе в глаза и улыбалась, качая головой, будто говорила, что, в сущности, просто приятно проводила с тобой время.

Стоп. Значит, вот как. Она заставила тебя думать, что принадлежала только тебе, а сама обманывала тебя. Может быть, про себя она даже смеялась над твоей наивностью.

Ты был разбит. Уничтожен. Неподвижен.

— То есть как не любишь? — выдавил ты наконец вполголоса, боясь, что высокие тона могут спровоцировать непредсказуемую, даже катастрофическую реакцию. Теперь, когда ты балансировал на лезвии ножа, все могло произойти. — Ты хочешь сказать, что тебе нет дела до меня? Что я всего лишь бедолага, который спит с тобой? — твой голос дрожал. «Я, — кричал ты про себя, — нужен тебе только, чтобы заниматься сексом? Я для тебя что-то вроде игрушки?»

А она сказала:

— Ну, скажем, что ты мое полезное и очень приятное времяпрепровождение.

Она встала и начала одеваться, не беспокоясь о том, что только что жестоко ранила тебя.

— Как же так, Сельваджа! А Мальчезине, а тот вечер, когла мы спали в палатке, и все остальное, все, что мы пережили вместе, — это ничего не значит для тебя? Какой смысл тогда в твоих ласках, в этих «Джонни, я люблю тебя», «Джонни, я так одинока», «Джонни, мне хорошо только с тобой»?

Она ничего не сказала и не объяснила, если вообще что-то надо было объяснять после такого кораблекрушения. Тогда ты тоже замолчал, тем более что не знал, что еще сказать. Сельваджа глубокомысленно посмотрела тебе в глаза, и тогда ты опередил ее, ты спросил:

— Это правда?

— Да, — ответила она тихо. — Это так, потому что у меня здесь никого нет, кроме тебя.

— То есть у тебя не было никого другого под рукой, чтобы трахаться! — закричал ты, пытаясь унизить ее.

Ты вскочил, быстро оделся и, не глядя на нее, убежал прочь из этой комнаты и из этого проклятого дома. Перепрыгивая через ступеньки, ты слетел вниз по лестнице и в отчаянии выскочил на тротуар улицы Амфитеатра.

Остаток дня ты провел в бассейне. Всю omissis[25], которую ты испробовал в прошлом, пытаясь забыть ее, теперь наверняка можно было похоронить под вечными снегами. Какое еще уважение мог ты испытывать к этой засранке, которая вытирала о тебя ноги и плевала на твое достоинство?

То, что произошло, ты воспринимал как личное оскорбление. Была задета твоя гордость. Ты не знал, что больше ранило тебя: быть обманутым человеком, которого ты любил больше жизни, или сознание того, что она, будучи твоей сестрой, была последним человеком, которому позволительно было бы так обвести тебя вокруг пальца. Она, которой ты доверял всецело, которая, как ты думал, поддержала бы тебя в трудную минуту, которой ты надеялся поверять свои самые сокровенные мысли и сомнения! Все ложь! То, что у вас были общие черты, еще не означало, что она была честна с тобой, как ты был с ней!

Она сыграла на твоем ошибочном мнении о ней и использовала так же, как пользовалась всеми остальными лохами, которые подворачивались ей под руку. Ты, Джованни, был лишь один из многих! Ты был в бешенстве. Наверняка для нее было привычным делом раздвигать ноги перед первым встречным!

Только несколько недель назад, если бы кто-нибудь позволил себе оскорбить честь Сельваджи, как это теперь делал ты, ты бы забил его до смерти. И вот — какой неожиданный сюрприз! — именно ты обвинял Сельваджу в непорядочности. О какой чести можно было говорить, какие ценности могли быть у приспособленки, способной совершать такие гнусные поступки?

А эта ее ужасающая манера говорить человеку, что она его не любит, что ей нет до него никакого дела, и все это — в лицо собственному брату! Не было, значит, для нее границ в бесчестье, а ты, как болван, попался в сети! Ты знал-то ее всего ничего, она вообще могла быть какой-нибудь извращенкой, нимфоманкой! Не исключено? А в лучшем случае, просто шлюхой! Какая актриса-то, беспринципная приспособленка, а более всего — шлюха! Ты трижды подписался бы под определением, что она — редкая стерва.

К сожалению, вернувшись домой, ты первым делом увидел ее. Что ж, живя под одной крышей, хочешь не хочешь, а придется сталкиваться время от времени.

Твоя семья уже сидела за столом, ждали только тебя, а ты, едва поприветствовав их, жадно набросился на еду. Лишь однажды ты жалобно посмотрел на Сельваджу, а она даже не удостоила тебя взглядом. В какой-то момент тебе показалось, что под столом происходило некое движение, и ты инстинктивно поджал ноги. Тебе вовсе не хотелось никаких контактов, никаким способом. И вообще, она не смела больше ни обращаться к тебе, ни смотреть на тебя, ни тем более трогать, то есть именно то, что она пыталась делать в тот момент! Ты поднял глаза от тарелки и встретил ее, изумрудные.

— Что смотришь? — спросил ты грубо.

Твои родители, которые в этот момент живо обсуждали какие-то свои дела, прервались и непонимающе посмотрели на тебя. Она же не ответила, а продолжала спокойно есть как ни в чем не бывало. Ты решил промолчать и, не объясняясь, приступил к овощам.

После ужина ты сразу же пошел в свою комнату, чтобы не напороться на нее еще раз на втором этаже. Около полуночи кто-то тихо постучал в дверь твоей комнаты и вошел, даже не дождавшись приглашения. Наверное, она думала, что на нее основные правила уже не распространяются. Ты включил ночник на тумбочке и удостоверился, что это была она, как и следовало ожидать. Она закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и выжидательно посмотрела на тебя. Уже одно ее появление в твоей комнате раздражало тебя. После того как она позволила себе унизить тебя, она смела еще раз прийти к тебе, чтобы поглумиться.

— Уходи немедленно! — прошипел ты.

Но она не сдвинулась с места.

— Послушай, — начала она тихо.

— Я сказал, убирайся. Это так просто. Уходи!

— Ты забыл в моей комнате портмоне, — сказала она и положила его на стол.

— Очень хорошо. Оно все равно было пустым. Убирайся, я сказал.

— Джонни… — настаивала она.

— Пошла вон! — прорычал ты сдавленным голосом, чтобы не разбудить весь чертов квартал. И это сдавленное рычание возымело действие, потому что она испугалась, схватилась за ручку двери и, бросив на тебя беглый взгляд, вышла с понурой головой.

Она хотела, чтобы ты думал, что она удручена от своей собственной муры!