XII

«Все выше, выше и выше, это черт знает что… Гора положительно уходит к самому небу… Чрезвычайно своеобразная мысль назначить свидание на такой высоте».

Рассуждая так с самим собой и опираясь на палку, я подымался все выше по горе, идущей под углом, по крайней мере, градусов сорока пяти. Эти горы вообще порождают полный обман зрения. В особенности издали гора может казаться очень невысокой. Но попробуйте вскарабкаться на нее. Идешь, идешь и нет конца. Надо заметить, впрочем, что по мере восхождения вас начинает охватывать замечательная легкость и как бы вдохновение: невольно кажется, что земля делает человека злым и тяжелым и, только отдаляясь от нее, он получает крылья орла и сердце ангела.

На самой вершине горы виднелась высокая и ветхая башня царицы Тамары. Таких башен и замков доброй царицы в Грузии бесконечное количество, и очевидно, что большинство из них она никогда не удостаивала чести своего пребывания. Как бы ни было, но развалины башен всюду виднеются на вершинах гор и скал, придавая им часто особенную эффектность: иногда, когда облака падают ниже вершин гор, они кажутся висячими в воздухе.

Немного в стороне от башни виднелись верхушки монастыря. Все вокруг было залито сиянием луны и принимало фантастические и таинственные очертания. Идея моей Тамары предаться блаженству любви где-то под облаками все более начинала дразнить мое воображение: только гордые орлы имеют привилегию любезничать на такой высоте.

Наконец, я взошел на гору. Вправо от меня, осененные кущами чинар и граба, белелись стены монастыря с кое-где светящимися в кельях огоньками. Монахи, видимо, не окончили еще своего молитвословия, и в одном из окон я увидел сгорбленную фигуру старца, склонившегося перед иконой. Я подумал, что его я потонуло теперь в блаженстве священнодействия и унеслось в горний мир, загипнотизированное самоуглублением и созерцанием невидимого. Что ж, в этом мире всякий имеет право жить по своему.

Влево на скале возвышалась башня, из одинокого окна которой светился огонек. Далее со всех сторон полукругом возносились новые горы, по которым, точно турецкие часовые в зеленых чалмах, недвижно стояли деревья.

Я долго стоял в замешательстве, не зная, каким образом отыскать домик сторожа, куда пригласила меня моя союзница и в котором, как она мне потом объяснила, никакого сторожа не было; домик переходил в полное владение желающих, с разрешения «братии».

Вдруг меня поразило эффектное зрелище.

Невдалеке от меня находилась невысокая гранитная скала, на вершине которой стояла роскошная, высокая женщина с бледным лицом. Она была так грациозна и прекрасна и стояла так неподвижно, что в первый момент показалась статуей богини, а скала — ее пьедесталом.

Я быстро пошел к скале и стал входить на нее. Статуя оставалась неподвижной, может быть, нарочно, чтобы сильнее поразить меня, и только когда я приблизился к ней на несколько шагов, яркие искривленные губы раздвинулись и зубы Тамары медленно выступили предо мной, сверкая, как жемчуг. Только она умела улыбаться так загадочно и вместе сладострастно.

— Мой друг, ты опоздал на целый час, — сказала она мелодическим голосом. — Ты целый час отнял от нашего счастья.

Я смотрел на нее, не двигаясь, любуясь ее бледной, светящейся красотой и пораженный загадочной особенностью ее лица: в нем отражалось веселье вакханки и вместе скрытое отчаяние, точно она, чувствуя себя в бездне, мысленно срывала с себя покровы всякой стыдливости — нравственной и физической.

— По крайней мере, эта ночь наша и ты мой.

С этими словами она протянула руки, охватила пальцами мою шею и привлекла к себе.

Я посмотрел вниз. Предо мной расстилалась бездна громадная, необозримая, по которой таинственно переливалось серебристое сияние луны. Отвесные кручи, скалы, пропасти, темные силуэты чинар, грабов и задумчивых кипарисов, траурно простиравших свои ветви, голубоватые озера, светящиеся, как хрустальные блюда, яростно падающие с крутизны реки — все это, разбросанное на необозримом пространстве, было охвачено особенной таинственной жизнью и, казалось, покоилось под нашептывание чарующих грез. Где-то далеко в ущелье, посреди гор, белелась длинная, излученная лента домов Тифлиса со светящимися точками огней.

— Смотри, мы здесь, а там внизу бездна и имя ей — мир.

— Мы с тобой два особенных существа — не правда ли?

— Пожалуй.

— Особенные — да. А упоительно хорошо в этой голубой беспредельности. Здесь рождаются мысли и смелость. Мне кажется, ты вознес меня куда-то на страшную высоту и, глядя в эту бездну, меня охватывает смех при виде города, где живут ничтожные люди, всего боящиеся и непростительно скучные. Теперь у меня точно выросли крылья и я поднялась, легкая, как птица, веселая и гордая.

Под смеющимися ее губами выдвинулись белые зубы и стиснулись, точно смех остановился в ее груди и не выходил из ее уст.

— Ты сегодня какая-то особенная, Тамара.

— Веселая?

— Не совсем. Есть нечто, что тебя ужасает.

— Нечто есть!.. Какой ты скучный.

Она нахмурилась.

— Ты хочешь отравить лучшее, что есть в жизни — любовь. Да?

— Нет, такого желания я вовсе не имею, совсем напротив.

— Не напротив, если умышленно портишь всю веселость. Раз навсегда я тебе сказала: не говори со мной твоими таинственными загадками, которые я никогда не буду в состоянии понять. Никогда, слышишь ли, и иди вперед…

— Вот то-то, все-таки вперед.

— Не понимаю я, о чем ты… Одно только повторяю: мое положение невыносимо и исключает всякую возможность свободной любви. Выйти из такого положения я не вижу возможности. Ты видишь и знаешь. Ты человек с железной волей, как сам говоришь — так и веди меня. Я так жажду счастья, любви, свободы… Ведь жить, значит любить… а я вся состою из эфира и пламени…

— Правда, правда.

— Какой же ты глупенький, мой миленький философ: стоишь здесь со мной на такой высоте, где никого нет, кроме орлов, и не хочешь подражать им: схватить свою орлицу!

Она рассмеялась и, положив руки на мои плечи, стала смотреть на меня смеющимися, особенно очаровательными глазами.

— Ну, же, ну!.. — прошептала она и впилась губами в мои губы.

Я видел, как изгибалось ее гибкое тело, и — когда ее голова склонилась ко мне на плечо — как по ее белой шее прошла судорога. Минуты летели.

— Подожди… Я обовью тебя своими волосами… вот так… и повлеку тебя, как своего раба… Эту ночь я царствую…

В один миг черные волны ее волос упали с головы ниже колен, она перевила ими мою шею с тихим смехом, звучавшим, как журчание ручейка.

— Иди за мной.

Она повлекла меня вниз со скалы. Я шел в каком-то опьянении, ощущая близость ее лица, впивая в себя запах ее волос. Голова моя кружилась, мысли странно перепутались и все-таки я подумывал: «Наконец, я могу воскликнуть: время, стой, но оно не остановится, оно пройдет, как проходит все на свете, и я сам буду холодно злобствовать, вспоминая эти минуты». Я рассуждал, и в чашу моего блаженства незаметно скатывались капли яда.

Вдруг она неожиданно сказала:

— Мой бедный муж, бедный мой муж!

— Ты сожалеешь о нем? Не вижу для этого причин.

— Представь, он спит теперь.

Я посмотрел на нее вопросительно.

— Ведь прежде он всегда страдал бессонницей и часто беспокоил меня, что для такого старца губительно. Заботясь о его здоровье, я его усыпила.

И потом она шепотом добавила:

— Всыпала в его стакан хлорала.

— Продолжай только так поступать и в одно прекрасное утро он и не проснется.

— Неужели? Ни за что в мире больше не прибегну к этому. Я ведь с добрым намерением — ты знаешь… Ах, мой друг, мне кажется, ты перевернул мне сердце и оно все в огне.

Она вдруг сделалась бледной и губы ее раскрылись в странной улыбке.

— Простой рассудок говорит, что твоя молодая жизнь стоит много жалких существований, как твой старик, например. Ну, что такое за важность остановить маятник старых часов?

— В самом деле, как это просто!.. — воскликнула она, как бы невольно пораженная этой мыслью, но вслед за этим лицемерно опустила свои длинные ресницы.

— Какое для меня было бы горе, если бы он неожиданно скончался. Какое горе!.. Моя падчерица осталась бы сиротой, бедняжечка, и горько бы плакала… но, но…