Я целовал её красивую грудь, и Рита резко реагировала, когда мои губы бисеринками нежных прикосновений перемещались чуть выше набухших сосков, и гладила меня по голове нежными пальцами; крепко прижималась ко мне внизу, с расширенными глазами получая те неведомые мужчинам импульсы, когда кажется, что душа улетает куда-то далеко вверх и вот она, уже не в теле, а стремиться в бездонную высь.

— Вот как это, значит, бывает... — тихо прошептала она, когда её тело, извивавшееся дугой в таком полете души, успокоилось и блаженно замерло в расслабленных объятиях.

— А ты разве не испытывала это раньше? — ошеломленно спросил я, заглядывая Рите в глаза.

— Нет... никогда, — прошептала она. — Это меня Бог наказал, наверное... за то, что я тебе тогда сказала, это ты, только ты — настоящий гроссмейстер... пусть не в этих дурацких шахматах... а здесь... со мною... здесь... в любви...

Я целовал её в небольшие ямочки на щеках и нежно вытирал катящиеся из глаз слезы. Мы говорили, перебивая друг друга, и все слова как будто наполняли до краев один большой сосуд, название которому — нежность.

Наступило утро.

Солнце проникало через тяжелые шторы на окнах и веселыми зайчиками прыгало по паркетному полу. Я, опустошенный, лежал, закрыв глаза, и прислушивался к себе. Рита сладко сопела на соседней подушке, подложив локоть под голову. Странные ощущения испытывала моя душа в эти минуты. Я тщетно пытался возвратиться в то состояние, которое испытывал несколько лет назад, и — не мог. Что-то новое, неизбежное, неуловимо жестокое поселилось внутри меня и, как я не старался прогнать его вон, — не получалось.

«Опустошение? Очень похоже. Ведь говорят так правильно: Цель — это ничто, движение — всё. И что теперь? Неужели я могу постичь что-то еще, более высокое и недостижимое мне? Не знаю... думаю — вряд ли. Такое повторить? Нет, это уже будет совсем не то, совсем по-другому».

Рита зашевелилась и повернулась на другой бок. И в эту секунду я понял, что так мучает меня. Я с пронзительной отчетливостью ощутил, что тогда — в той пятнадцатиминутной поездке, а не сейчас — вместе с ней в постели, тогда — тесно прижавшись к куртке и вдыхая незнакомо-волнующий запах её волос, а не теперь — когда я могу гладить руками её голое тело; да... именно в автобусе я был по-настоящему счастлив той завораживающей неизвестностью наших будущих отношений, тогда я наслаждался блеском её глаз, с замиранием сердца; тогда я любил Риту всей силой своей наивной души, на которую она была только способна. И это чувство сгорело в пламени атак многочисленных шахматных баталий, когда я, образно выражаясь, — обдирая руки и душу до крови, лез наверх по этой высокой горе под названием — титул гроссмейстера. Я поднялся на вершину за минуту до своего добровольного поражения, и сам же теперь падаю вниз, потому что выше той Любви ничего не бывает. А она умерла.

Мы пили кофе и разговаривали ни о чем, когда зазвонил телефон. Я снял трубку:

— Да? Привет, Володя. Когда? А... минутку, я тебе скоро перезвоню.

Рита с любопытством посмотрела на меня.

— Друзья беспокоят?

— Да, — ответил я, помешивая ложечкой сахар.

Она помолчала и спросила:

— Когда у тебя будет новый турнир?

— Никогда.

Глаза Риты расширились.

— Как? Почему... ты что? — она начала догадываться о причинах некоторой моей холодности утром. Потом, еще помолчав, задала главный вопрос:

— А как же... как же мы? Я не могу без... — она чуть не сказала «без тебя», но самообладание и гордость взяли верх:

— Без шахмат, без игры, а ты всё... бросаешь? — каждое слово давалось ей с большим трудом.

— Не знаю. Там видно будет, — спокойно ответил я.

— А что ты сегодня будешь делать?- с некоторой надеждой спросила она.

— Сейчас увидишь.

Я набрал домашний номер Володьки Соколова и весело крикнул в трубку:

— Вовк! Как там? Аппаратура настроена?? Отлично! Я еду!