Глава V

Однажды вечером, тем вечером, когда Абдаллах бен Али наслаждался кнатом, Саффар сошел на берег. Остальные матросы сидели на палубе и пели старинные песни, то тоскливые, то радостные.

Ему захотелось побыть одному, побыть в тишине.

Только что среди туч появилась луна, круглая, как овечий сыр, бросавшая свои лучи на спокойную гладь моря. Саффар спустился по трапу, нашел на пристани укромное место и сел в тени одного из столбов, к которым привязывают лодки. Он был недвижим, и казалось, слился с этой тенью. И европеец, который застал бы здесь его — нагого туземца, любующегося морем, луной и ночью, — был бы поражен.

Но Саффар пришел сюда не любоваться морем. Он смотрел на него, чтобы отчетливей вспомнить события прошлой ночи, когда он сам вел корабль, чувствовал в руке его дрожь, словно дрожь живого существа, чувствовал, что он слился с громадой корабля. Это было захватывающее ощущение, и Саффар хотел еще раз пережить его. Поэтому он вспоминал это снова и снова.

Постепенно для него стало привычкой вечером, после молитвы иша, когда его товарищи шли спать, оставаться на палубе и вызывать в себе это ощущение. И думать… Вскоре он получил для своих мыслей новую пищу: на корабле узнали, что Абдаллах, сын Господина Жемчуга, переметнулся от господина Бабелона к господину Попастратосу.

Это была правда, хотя и не совсем так: Абдаллах не переметнулся, а всего лишь оставил дом Бабелона и перебрался в дом Попастратоса. Он все оставил в доме Бабелона, даже вечное перо, которое тот ему когда-то подарил. Ничего не надо сыну Али Саида, Господина Жемчуга; если нужно, всегда найдутся друзья, которые дадут ему все…

И ему правда ничего не было нужно, ничего, кроме кната, женщины из райских садов прелестнее танцовщиц из Массауа. Абдаллах перестал выходить из дома — одежда была ему не нужна. Он ничего не покупал — деньги были лишние. Ничего не подписывал — вечное перо было ни к чему. Новый хозяин, в противоположность господину Бабелону, не связывал его расписками; он и так крепко держал его в своих руках, очень крепко держал…

Саффар этого не знал, но вскоре он стал кое о чем догадываться. Достаточно было связать воедино некоторые факты, как поездка господина Попастратоса в Ходейду, охапки зелени, которые он там закупил, отношения между Али Саидом и Абдаллахом — и все становилось на свое место.

Зачем белый ездил в Йемен за эль-кнатом? Чтобы привязать к себе Абдаллаха. Зачем ему это нужно? Потому что Абдаллах сын и будущий наследник Али Саида. Что достанется ему в наследство? Жемчуг…

На этом месте размышления Саффара прервались, остановленные недоумением перед сложными путями белых, которые из множества предпосылок, причин и следствий, тесно переплетенных между собой, связанных в одну длинную и запутанную цель, могут совместить две такие различные вещи, как йеменский эль-кнат и жемчуг Саида: чтобы получить жемчуг, который находится на Дахлаке, белый плывет в Ходейду за эль-кнатом! Да, так ведь и было. Аллах акбар…

Это был очень сложный узел причин и следствий, и Саффару удалось распутать его, хотя он и держал в руках только один конец — эль-кнат.

Потом размышления Саффара неожиданно были прерваны. «Эль-Сейф» снова отплыл в Ходейду.

На этот раз господин Попастратос остался в Массауа, потому что не хотел оставить своего гостя, и корабль вел нахуда. Это был веселый рейс. У нахуды было исключительно хорошее настроение — и потому, что он хотя бы временно был единственным хозяином корабля, и потому, что незадолго до отплытия его навестил тайно сам господин Бабелон с неизменной улыбкой на своем лице, с той улыбкой, которая была так заразительна. И после этого визита в течение всего пути нахуда тоже улыбался, а матросы смеялись и пели, словно и их сердца захлестнула волна радости.

В Ходейде нахуда закупил много эль-кната, а потом отправился на берег отдохнуть, отпустив и команду. И этот день оказался для Гамида роковым.

Он зашел в йеменскую кофейню — один, потому что несмотря на свою привязанность к Саффару, он избегал показываться на людях с ним вместе. В кофейне он потребовал стакан воды, но забыл добавить «из Эль-Хохи». Ему принесли воду из колодца, потому что за привозную воду надо платить особо. Гамид выпил ее, хотя она и отдавала болотом; потом стал пить кофе мур, запах которого не чувствовался из-за пряностей. Он весело провел в Ходейде весь день, но вечером, сразу же после отплытия, почувствовал резкую боль в желудке и вскоре уже метался в лихорадке, мучимый жестоким поносом. Саффар заменил его у руля, и в этот раз он впервые вел корабль сам, без посторонней помощи. Но он беспокоился о своем друге, и радость его была омрачена. Он без ошибок довел корабль до Массауа, и лишь перед самой гаванью к рулю встал нахуда.

Как уже говорилось, корабль привез много кната, но часть его нахуда тайно продал господину Бабелону, который все также приветливо улыбался ему.

И вот господин Бабелон отправился с визитом.

— Войдите! — сказал господин Попастратос. — А, это вы, любезный друг! Садитесь же!

— Не беспокойтесь, я постою, — скромно отвечал господин Бабелон. — Я, собственно, пришел не к вам, а к сыну Саида; у меня есть к нему дело…

— Не знаю, не знаю, примет ли он вас, — озабоченно почесал затылок господин Попастратос. — Его навещают другие, более желанные гости.

— Даже самые желанные гости когда-нибудь ведь уйдут, — заявил господин Бабелон. — Я подожду. Что поделаешь. К сожалению, Абдаллах мой должник…

— Боже мой, да если ваше дело заключается только в этом, вы можете не затруднять себя ожиданием, — засмеялся господин Попастратос. — Я сам заплачу за него, а потом рассчитаюсь с ним.

— Вы очень любезны… пожалуй, вы самый любезный из всех, кого я знаю, — поклонился ему господин Бабелон. — Но мне нужно бы и поговорить с Абдаллахом. Смотрите, ведь он забыл у меня свою вещь, которую я ему когда-то подарил. Это очень меня огорчило… — С этими словами он показал вечное перо, и господин Попастратос рассмеялся.

— Ну, что же, поднимитесь наверх. Первая дверь налево. Она не заперта — в комнате так уютно, что даже птица не пожелает улететь из нее.

Господин Бабелон поблагодарил его поклоном.

Абдаллах сидел в пустой комнате на соломенном коврике, и веки его глаз дрожали, словно листья осины. Он только что возвратился из далекого путешествия в райские сады. Господин Бабелон улыбнулся, поздоровался с ним и уселся прямо на голый пол.

— Достойно ли сыну Али Саида жить в этой дыре? — спросил он с укоризной.

Абдаллах поднял глаза, горевшие ярким огнем; веки глаз все еще вздрагивали.

— Призрак, — шепнул он. — Везде призраки. И эта комната — призрак. Я живу во дворце, который тебе и не приснится…

Господин Бабелон вытащил вечное перо и положил его к ногам Абдаллаха:

— Я принес твою вещь, которая когда- то нравилась тебе. Возьми ее.

Абдаллах посмотрел на перо.

— Оно мне уже не нужно, — устало проговорил он. — Я могу писать в воздухе пальцем золотые буквы. И стоит мне лишь подуть на них, как они исчезнут…

— Иди ко мне, Абдаллах, — зашептал ему господин Бабелон. — Я дам тебе много кната, и я уложу тебя на мягкие подушки, к которым ты привык.

Но Абдаллах покачал головой. Казалось, лицо его было из темного стекла. Было видно, как на запястье дрожала голубая жилка, она билась так часто, что, казалось, сейчас лопнет, и брызнет кровь, если в его жилах таковая имеется. Господин Бабелон во всяком случае очень в этом сомневался. За несколько недель Абдаллах превратился в сгусток нервов, и его слабое сердце, конечно, долго не выдержит. С его лица исчезло выражение упрямой жестокости, оно стало мягким и безвольным; для жестокости нужна воля, а у Абдаллаха ее больше не было. Это уже не был Абдаллах — Раб Божий, это был раб эль-кната и господина Попастратоса.

Господин Бабелон встал.

— Жаба! — крикнул он. — Ты даже не безумец, а просто идиот!

Это были первые резкие слова, которые когда-либо слетали с его уст. Минуту он стоял неподвижно… Потом вышел, не попрощавшись, не забыв, однако, забрать вечное перо. Печальный, вошел он в кабинет хозяина.

— Я побежден, — глубоко поклонился он господину Попастратосу и подал ему пачку расписок. — Я старый чурбан…