— Нет уж, где Гамбринус роет, там ямы остаются…

— Значит, Вельзевул… — робко согласился Матвей.

«Копай, копай скорей, что ж ты не копаешь?» — думал он.

А прадед посмотрел на землю, посмотрел на небо, посмотрел на солнышко.

— А мы под вечер не точно рассчитали, — сказал он. — Тень от яблони сюда достаёт. Может, поищем другое место?

— Нет!!! — в страшном нетерпении закричал Матвей.

Прадед едва не выронил лопату.

— Ты что кричишь?

Матвей смутился:

— Просто я хочу здесь.

— Так я ж предлагаю, где лучше, может, за яблонь… — начал было прадед, но Матвей запрыгал и заорал:

— Нет, здесь! Здесь!

На лице его прадед прочёл необъяснимую тревогу, прямо-таки паническую тревогу.

— Ладно, здесь так здесь, — согласился прадед, в недоумении косясь на правнука, и всадил лопату в землю, прорезав дёрн.

Он поставил на лопату ногу, надавил, вывернул, и пласт отвалился и лёг вверх корешками. Обнажилась коричневая жирная земля, и красный жучок-солдатик поспешно побежал по ней, удирая. Прадед опять воткнул лопату, опять вывернул наружу землю и корни.

Когда же он вывернул третью лопату земли и наклонился, чтобы выбрать из неё и отбросить куски разрезанного зелёного дёрна, под руку ему попалась какая-то трубочка, стянутая чёрной аптечной резинкой.

— Гляди-ка! — заинтересовался он. — Что это?

Приставил лопату к яблоне, поднял трубочку и в удивлении произнёс:

— Берёста!

Он осторожно смахнул с неё землю, обтёр чистым носовым платком, аккуратно снял резиновый ободок и умелыми пальцами раскрыл берёзовый свиток.

— Берестяная грамота, — произнёс он каким-то странным, сдавленным голосом. — Письмо…

— Из глубины веков? — подсказал Матвей, но от волнения у него запершило в горле, и он как-то странно пискнул.

— Гм… — ответил прадед, с трудом разбирая нацарапанные каракули. По лицу его разбежалось множество морщинок и в глазах запрыгали озорные чертенята. Но он нахмурил седые брови, сосредоточенно изучая ценную находку, и сказал серьёзным голосом: — Впервые за всю мою трудовую жизнь я нашёл такую удивительную берестяную грамоту, да, да, впервые…

— Она важная? — немножко заикаясь, спросил Матвей.

— Исключительно важная, — ответил прадед. — Она заставляет сделать важнейшие и неотложные выводы.

Он поглядел на правнука. Физиономия Матвея сияла. Но едва он заметил, что прадед на него смотрит, он тоже насупил свои белёсые брови.

— Гм-гм… — произнёс прадед. — Ты погляди, тут нарисована лошадь, очень похожая на жирафа, точно такая же, как на древней новгородской грамоте, посланной от Онфима к Даниле… У меня руки в земле, достань-ка, правнучек, очки из кармана, надень мне на нос. Попробую прочитать, что тут накорябано.

— А тогда все корябали палочкой, писалом, — обидевшись, сказал Матвей. И надел прадеду на нос очки.

— Ясно, ясно, — ответил прадед. — И это послание писалом писано. Читаю, слушай: «Поклон Кузьме…» Ого! Кузьма, тёзка мой, значит… Дальше непонятные буквы — ФЫ-ФЫ-ЧУ, не знаю, что за ФЫФЫЧУ…

— Может, Феофанычу? — робко подсказал Матвей.

Прадед сдвинул очки на лоб и в изумлении радостно поглядел на правнука.

— Да неужели? Так ведь кругом тёзка получается — тоже Феофанович! Ну, силён ты, правнучек, мне бы нипочём не догадаться, что за ФЫФЫЧУ… От кого же поклон? — Он прочёл по слогам: — «От Он-фи-ма и Данилы». От них?! От новгородских мальчишек?! Ох и здорово! — Он покряхтывал от удовольствия. — А что дальше они пишут?.. — Седые брови прадеда высоко полезли на лоб. — Что?.. Да не может быть!.. — Прадед как-то чудно крякнул.

— Да что там? Что там написано? — торопил его Матвей.

Прадед почему-то совсем не мог читать, запинался, рот у него разъезжался в стороны и кривился, пальцы вздрагивали, и даже пиджак на сутулых плечах трясся мелкой дрожью. Матвей испугался: уж не озноб ли напал на прадеда? Уж не заболел ли? Но прадед, видно, сделал над собой усилие и, откашлявшись, прочитал всё подряд:

— «КУЗМА ПУСТИ ПРАВНУКА В ДЕДСАД», — Прадед взглянул на Матвея озорными глазами. — Покажем прабабке, а? — и огромными прыжками побежал к дому.

Матвей — за ним. Но тут его тихо окликнули. Панков висел на калитке и, тараща глаза, шептал:

— Выкопал?

— Выкопал.

— Ну и что?

— Сам не знаю что, — ответил Матвей и побежал на террасу.

Они сидели на диване обнявшись — маленькая прабабушка и высоченный прадед. Они вместе качались из стороны в сторону и всхлипывали. По их морщинистым лицам текли слёзы. В руках прадеда была берёста.

— Мо-отенька… — простонала прабабушка, увидев правнука. — Ой, Мотя…

Матвей стоял и молча смотрел на них. Да, они плакали. Но Матвей сразу понял: они плачут от смеха! Прадед весь трясся от хохота, корчился, это смех выжимал слёзы из глаз. Он вытащил платок и вытер мокрое лицо. Прабабушка поглядела на него и стала хохотать ещё пуще. Тут и Матвей не выдержал, захохотал: платок-то весь был выпачкан землёй, и щёки прадеда покрылись чёрными разводами.

Они так громко хохотали, что любопытный Вельзевул взлетел с земли на подоконник и встревоженно спросил: «Ко-ко-ко?» — «Чего, мол, вы тут клохчете?»

Прабабушка тотчас вскочила:

— Петушок, сейчас я тебе корму насыплю… — и побежала в кухню.

А хитрый Вельзевул слетел с окна и помчался вокруг дачи к кухонному крыльцу её встречать. Но не встретил. Потому что прабабушка вернулась. Она взяла Матвея за подбородок, поглядела ему в глаза и сказала странные слова:

— Чему быть, того не миновать…

И ушла.

Прадед притянул к себе Матвея и сказал, отдышавшись от смеха:

— Дружочек ты мой! Во-первых, помоги разгадать секрет: что такое ДЕДСАД? Это сад для дедов?

— Почему для дедов? — обиделся Матвей за новгородских ребят. — Обыкновенный сад для детей.

Прадед покрутил ему хохолок на затылке, усмехнулся:

— Так «детсад» пишется через букву «т», так же, как слово «дети», а здесь с буквой «д» написано, как пишутся «деды». Может быть, они не слишком большие грамотеи, эти Онфим и Данила, а?

Матвей согласно мотнул головой:

— Может быть. А тогда всё правильно, да?

— Всё, — ответил прадед. — Только вот какая неразбериха: понимаешь, в те далёкие времена детских садов вообще не было. И не было таких резиновых колечек — не изобрели ещё люди резину. И потом такое немаловажное дело: древние берестяные письма, которые мы находим в раскопках, отвердевшие, их трудно раскрыть. Чтоб не повредить их, чтоб не рассыпались они от старости под пальцами, не превратились в труху, в пыль, мы их кладём в горячую воду, тщательно вымачиваем и только после этого с великой осторожностью раскрываем. Это очень трудная, тонкая работа… А эта берёста совсем свежая, — сказал прадед, — дня два назад содрана с дерева. Бедная берёзка, кто-то её не пощадил…

Матвей сидел насупившись.

— Значит, она не историческая? — спросил он, вздохнув.

Прадед взглянул ему в глаза и сказал очень серьёзно:

— Не историческая. Но это очень важная грамота. Убедительная. Она убедила нашу Прабашу в том, что человек должен расти среди себе подобных… Бр-р-р… — затряс он вдруг головой, — я хотел сказать: твоя прабабушка наконец поняла, что тебя нужно пустить в детский сад. Заведующая давно предлагала ей отдать тебя, а убедить не смогла. А вот грамота — убедила. Поэтому будем считать, что это историческая грамота. И повесим её в моём кабинете под стекло. И даже ни за что не отдадим в музей.

— Ура! — закричал Матвей и запрыгал по террасе. — Я иду в детсад, ко всем ребятам!

Он скакал и прыгал, а прадед радовался. Но когда прабабушка пришла на террасу, она была грустная.

— Что ж, пусть дача стоит, как дура. Пусть человек растёт среди себе подобных. Пусть я завтра потащусь с ребёнком в поликлинику. Пусть его там будут колоть, пилить, резать, сверлить бормашиной, пожалуйста! — сказала она.