— Да, — отвечала девушка, вспыхнув.

   — Этот дом, или дворец, со всем, что ему принадлежит, отныне твой, Ирина, — произнёс император, — поселись там.

Она сделал шаг вперёд, но потом остановилась, и неожиданная бледность сменила румянец, покрывавший её лицо и шею. Никогда Константин не видел такой красавицы, и он боялся, чтобы, заговорив, она не улетучилась, как чудное видение во сне. Но она быстро подошла к возвышению, взяла его руку, пламенно поцеловала её и сказала, смотря ему прямо в лицо:

   — Теперь я вижу, что у нас христианский император.

Все присутствующие при этой сцене были вне себя от удивления. При византийском дворе существовал строгий этикет. Самый важный из сановников, слушая императора, должен был опускать глаза вниз, а прежде чем ответить на вопрос императора, обязан был упасть ниц. Никто не смел прикасаться до его руки без милостивого на то разрешения. Поэтому понятно, с каким изумлением придворные увидели, что девушка сама обратилась с речью к императору, сама взяла его руку, поцеловала её и, не выпуская из своих, смотрела ему прямо в глаза.

Что касается Константина, то он глядел на свою прекрасную родственницу с таким глубоким сочувствием и с таким милостивым снисхождением, что она продолжала:

   — Может быть, как ты сказал, твоя империя и лишена многих провинций, но этот город наших отцов всё-таки остаётся столицей всего мира. Христианский император основал её, и его звали Константином. Не суждено ли другому Константину также христианскому императору, восстановить величие Константинополя? Возложи, о государь, все свои надежды на своё благородное сердце. Я слыхала, что благородные стремления часто предвещают великие события вернее всяких пророков.

Константин был поражён этими словами, тем более удивительными, что их произносила девушка, выросшая в четырёх стенах темницы. Его радовало, что она, очевидно, составила себе хорошее мнение о нём и что она не теряла надежды на счастливую судьбу своей родины. Он был так тронут её силой характера, христианской верой и чисто женским величием, соединённым с грацией, что забыл о всех правилах этикета, сошёл с возвышения, взял её руку, почтительно поцеловал и сказал просто, но с глубоким чувством:

   — Дай Бог, чтобы небо говорило твоими устами.

Потом, обернувшись, он поднял всё ещё распростёртого на полу слепого старика и объявил, что аудиенция кончена.

Оставшись наедине со своим секретарём, или великим логофетом, он некоторое время молча размышлял.

   — Слушай, — сказал он наконец, — напиши указ о пожаловании пятидесяти тысяч золотых ежегодно Мануилу и его дочери.

Поступая вполне по этикету, секретарь сначала поник головой и устремил свои глаза на пурпурные туфли императора, а потом преклонил колени.

   — Говори, — сказал Константин.

   — Ваше величество, в казначействе нет свободных и тысячи золотых.

   — Неужели мы так бедны! — произнёс император, тяжело вздохнув, но потом прибавил решительным тоном: — Быть может, действительно Богу угодно, чтобы я восстановил величие не только этого города, но и всей империи. Я постараюсь заслужить эту славу. Ты всё-таки напиши указ, и с Божьей помощью мы найдём средства его исполнить.

Узнав, каким образом дворец в Терапии достался княжне Ирине, вернёмся к тому утру на Босфоре, когда она сидела под мраморным портиком в той самой позе, в которой, вероятно, старый грек, основавший дворец, читывал своего драгоценного Гомера. Между колоннами она видела гладкую поверхность Босфора и лесистый азиатский берег. У её ног опускался к воде сад, и извилистая дорожка бежала к красной беседке у наружных ворот, против которой была пристань. Вокруг молодой девушки виднелись пальмы, розы и жасмины, а перед ней находился поднос с печеньем, серебряными кувшинами и такими же чашами.

Девушка сидела, или, скорее, полулежала, в большом кресле, а возле стояла маленькая скамеечка, обтянутая тёмной тиснёной кожей. Подняв высоко голову и несколько свесив её к левому плечу, она устремила свои глаза на пристань, словно ждала кого-то. Обе её руки покоились на правом подлокотнике кресла, изображавшем собачью голову. Лицо её было открыто, так как она ненавидела византийский обычай носить покрывало. Она не боялась сплетен и так скромно вела себя, что все с уважением смотрели на неё, нимало не осуждая её новшества.

На ней была классическая одежда, рельефно выставлявшая её грациозную, тонкую, высокую фигуру. Эта одежда состояла из шерстяной белой туники, перехваченной красным шнурком, из-под которого спереди шли складки, а сзади опускался длинный шлейф, сверху был накинут хитон из такой же ткани и такого же цвета. Золотистые волосы её были причёсаны по-гречески. Что касается её лица, то черты его были совершенно правильны: брови проведены как бы карандашом, нос тонкий, глаза почти чёрные, рот маленький, губы тонкие, пунцовые.

Княжна по-прежнему пристально смотрела на расстилавшееся перед нею водное пространство; неожиданно к пристани причалила лодка, из которой вышел кто-то в монашеском одеянии. Взглянув на незнакомца, она продолжала глядеть на воду с прежним интересом. Он же бросил что-то лодочнику и, войдя в ворота, направился ко дворцу.

Через некоторое время к княжне подошёл старый слуга и доложил о приезде гостя, который следовал за ним. Княжна быстро поправила свою причёску, встала, отряхнула платье и с любопытством взглянула на вошедшего.

Длинная ряса из грубой шерстяной ткани покрывала его фигуру от шеи до пят. Длинные, но широкие рукава доходили до пальцев. На кожаном поясе висела двойная нить чёрных роговых чёток, величиной в орех, а пряжка была серебряная с чернью.

Он поднял голову, и княжна широко раскрыла глаза от удивления: она никогда не видала лица столь совершенной красоты и дышавшего такой изящной нежностью. Он был очень молод, и ему, так же как и ей, не было двадцати лет.

Юноша вынул из-за пояса полотняный пакет и, поцеловав его, сказал:

   — Позволит ли мне княжна Ирина открыть этот пакет? — Он говорил с небольшим акцентом. Голос его звучал мужественно, а держал он себя с достоинством, хотя почтительно. — Это послание от святого отца архимандрита нашей Белозерской обители.

   — Где это?

   — В стране великого князя.

   — Я не знала, что у меня есть друзья на Руси. Открой пакет.

Он вскрыл полотняный пакет и вынул из него пергамент.

   — Архимандрит поручил мне передать тебе, княжна, не только это послание, но и его благословение, которое для души дороже груды золота.

Взяв пергамент княжна прежде всего взглянула на подпись и с удивлением воскликнула:

   — Иларион! Этого не может быть, ведь он уехал и умер.

   — Позволь мне спросить, — сказал юноша, — нет ли здесь поблизости острова с названием Принкипо?

Она молча кивнула головой.

   — И на его берегу, обращённом к Азии, нет ли монастыря, выстроенного несколько сотен лет тому назад могущественной императрицей?

   — Да, Ириной.

   — Не был ли много лет настоятелем этого монастыря отец Иларион?

   — От кого ты это слышал?

   — От самого святого отца.

   — Так ты прислан им?

   — Да. Ты узнаешь всё из его послания.

Юноша отошёл в сторону на несколько шагов, а Ирина поцеловала подпись на полученном послании.

   — Господь сохранил своего избранника, — произнесла она и прибавила, обращаясь к незнакомцу: — ты действительно принёс мне добрую весть. Скажи, как тебя зовут?

   — Послушник Сергий.

   — Ты, верно, ещё не завтракал?

   — Нет, но я привык поститься и всегда успею поесть, великий город ведь в двух шагах отсюда.

   — Вот здесь накрыт стол, тот, кого я ожидала, замешкался в пути, и ты займёшь его место. Лизандр, — прибавила она, обращаясь к старому слуге, — подай стул и прислуживай нашему гостю.

И они сели друг против друга за маленьким столиком.