Демедий вместе с ним выбрал место, где прикрепит плот между четырьмя устоями цистерны.

Сообщение с плотом производилось при помощи лодки, которая была скрыта от взоров за одним из устоев.

Устройство жилища отняло много времени, но наконец всё было завершено. Между тем верховный жрец эпикурейцев стал ощущать нежные чувства к своей жертве. Он так увлекался мыслью о том времени, когда она будет обитать в павильоне императорской цистерны, что не жалел ни денег, ни забот на украшение её будущего жилища.

Но наиболее трудной частью всех приготовлений было устройство самого похищения Лаели и заключения её в цистерну. Об этом он думал более и дольше всего. Наконец, он остановился на той мысли, что наиболее удобным будет заманить её в Буколеонский сад и там заменить её паланкин другим. Но для этого, к сожалению, пришлось увеличить число его сообщников до шести, Впрочем, никто из них, кроме сторожа цистерны, не имел ни малейшего понятия о том, что ожидало молодую девушку.

Читатели уже видели, как был исполнен план преступления, задуманного Демедием. Болгарские носильщики, быстро отделившись от своих собратьев, вернулись назад в Буколеонский сад, где уже никого не было по причине темноты, бросили свой паланкин на самом берегу, чтобы вызвать мысль о роковом исчезновении молодой девушки, а сами переехали на лодке в Скутари.

Узнав во время цветочного шествия от странного гонца о том, что Лаель отправилась на городскую стену в своём паланкине, Демедий решил, что необходимо отвести от себя всякое подозрение.

«Теперь пять часов, — решил он, — до шести она останется на городской стене, в седьмом она прикажет возвращаться домой, и болгарские носильщики поменяются в саду с подставными. Дай Бог только, чтобы русский послушник молился в своей келье. Здесь меня видят тысячи, а когда Лаель отправится в обратный путь, то я буду на глазах громадной толпы от храма до Влахерна. Только бы проклятый Сергий не проболтался».

Эпикурейцы вернулись в свой храм, и когда они убрали все доспехи и значки, то Демедий обратился к товарищам:

   — Ну, братья, мы сегодня хорошо поработали. Мы показали Царьграду философию, увенчанную цветами как противовес религии, посыпанной пеплом. Но наша задача ещё не кончена. На лошадей, братья, поедем к Влахернским воротам навстречу императору.

   — Да здравствует император! — воскликнули они в один голос.

   — Да, — повторил Демедий, — да здравствует император, и да настанет скорее та минута, когда ему надоедят священники и он сделается эпикурейцем!

И восемь всадников, покрытые цветами, поскакали по улицам Константинополя. Солнце садилось, и балконы были полны женщинами, которым всадники, проезжая, бросали цветы.

   — От храбрых красавицам! — кричали они. — За улыбку — роза, за приветливый взгляд — другая!

Таким образом они достигли Влахернских ворот и там салютовали дворцу криком:

   — Да здравствует Константин! Долгие лета императору!

На обратном пути Демедий повёл своих товарищей по той улице, где находились дома Уеля и князя Индии. Он надеялся узнать там что-нибудь о случившемся с Лаелью, и действительно, перед домом её отца стояла группа взволнованных соседей.

   — В чём дело? — спросил Демедий, осаживая лошадь. — Здесь кто-нибудь умирает или болен?

   — Нет, — отвечали ему. — Дочь Уеля не вернулась домой к закату солнца, как следовало, и он послал друзей разыскивать её.

Демедий с трудом удержался от улыбки и поспешно поскакал далее.

Трудно описать тревожное состояние души князя Индии. Злоба клокотала в нём, и он никак не мог примириться с мыслью, что ему нанесено было оскорбление, несмотря на его могущество и богатство; главное же, его сводило с ума сознание полной беспомощности и невозможности наказать злодея, похитившего его любимую Лаель.

Что её спрятали где-нибудь в городе, он не сомневался и был вполне убеждён, что рано или поздно его рука с мешком золота отопрёт двери её темницы. Но не будет ли поздно? Он мог добыть обратно цветок, но не окажется ли он увядшим? При этой мысли судорога пробегала по его телу. Если тот злодей, который совершил это преступление, избегнет его кары, то он выместит свою злобу на всей Византии.

Всю ночь он без устали ходил взад и вперёд по своей комнате, часы шли бесконечно, и он никак не мог дождаться восхода солнца.

Наконец при первых лучах утренней зари он вышел из двери и, увидав Сиаму, сказал:

— Принеси мне маленькую шкатулку с моими лекарствами.

Когда Сиама исполнил это приказание и подал ему золотую шкатулочку, украшенную бриллиантами, то он отпер её и вынул из находившейся там серебряной баночки пилюлю, которую тут же проглотил.

   — Отнеси назад, — сказал он, отдавая шкатулку Сиаме, и когда тот удалился, то старик прибавил, обращаясь к нарождавшемуся дню, словно к живому существу: — Здравствуй, день, я давно тебя жду и готов предпринять выпавшее на мою долю трудное дело. Клянусь, что не буду знать ни покоя, ни сна, ни еды, ни питья, доколе не совершу его! Недаром я жил четырнадцать столетий, и в этой погоне за злодеями я докажу, что не утратил своей хитрости. Я дам им сроку два дня; если они в это время не возвратят мне моей Лаели, то горе им.

В эту минуту вернулся Сиама.

   — Ты верный, преданный человек, Сиама, и я тебя люблю, — сказал князь Индии. — Принеси мне чашку напитка из листьев чипанго. Хлеба не надо.

Пока он ждал возвращения слуги, продолжал рассуждать сам с собой:

   — Я выпью этого напитка не для утоления жажды, а чтобы лучше подействовала пилюля из мака.

Когда явился Сиама, то он сказал, обращаясь к нему:

   — Сходи теперь за Уелем и приведи его сюда.

Когда вошёл в комнату отец Лаели, князь Индии пристально взглянул на него и спросил вполголоса:

   — Есть какие-нибудь известия?

   — Никаких, — отвечал купец дрожащим от отчаяния голосом, грустно опустив голову.

   — Мы братья, — продолжал князь Индии, подходя к нему и взяв его за руку. — Она любила нас обоих, а ни один из нас не может похвастаться, чтобы он любил её больше другого. Её поймали в ловушку. Нам необходимо её отыскать. Душа моя слышит, как она взывает к нам из той бездны, в которую её ввергли. Будешь ты, сын Иадая, делать то, что я тебе скажу?

   — Буду, — отвечал Уель со слезами на глазах. — Ты человек сильный, а я существо слабое. Всё будет, по-твоему.

   — Хорошо. Слушай меня. Мы найдём нашего ребёнка, хотя бы её запрятали в преисподнюю, но, быть может, она окажется или мёртвой, или не тем чистым существом, которое мы так любили. Я думаю, что она была одарена такой возвышенной душой, что скорее предпочла бы смерть бесчестию, но как бы мы её ни нашли, обесчещенной или мёртвой, обязуешься ли ты во всём исполнять мою волю?

   — Да.

   — Я один буду решать, что нам делать и какие меры предпринимать. Но помни, сын Иадая, что я говорю не только как отец, но и как иудей.

Уель взглянул на князя Индии и вздрогнул от удивления, так как расширились зрачки старика от действия опиума. Его лицо дышало необыкновенной энергией, уверенностью в себе и таким пламенным одушевлением, словно мановению его руки повиновался весь мир.

   — Ну, теперь, брат Уель, ступай и приведи сюда всех публичных писцов с рынка.

   — Всех? Да ведь это будет очень дорого!

   — О, сын Иадая, будь истым евреем! В торговле надо иметь в виду только барыш, а не расходы, а тут дело идёт не о купле и продаже, а о чести, о нашей чести! Неужели христианин побьёт нас и надругается над нашей дочерью? Нет, клянусь Авраамом и матерью Израиля, клянусь Рахилью и Саррой, клянусь всеми избранниками Бога, спящими на берегах Хеврона, что я не пожалею денег и забросаю ими всю Византию. Они ослепят глаза греков и наполнят их карманы так, что не останется ни одного уголка в городе, ни одной расселины в семи холмах не исследованными. Ты сказал, что будешь мне повиноваться. Иди же за писцами и веди их всех с письменными принадлежностями. Торопись, время идёт, а Лаель томится в своём заточении, тщетно взывая к нам о помощи.