— Дурак! Идиот!.. Зачем я на это согласился? — упрекал он себя теперь.

Но поздно было укорять себя. Он уже добрался до дома княжны Ирины, который был превращён в больницу для раненых.

   — Княжна Ирина в часовне, — доложил ему Лизандр.

Граф Корти знал дорогу и пошёл один.

Часовня была полна женщин, напуганных ожиданием готовившегося приступа. Одна только Ирина была спокойна.

Взглянув на неё, граф Корти почувствовал необходимость покончить разом со всеми своими колебаниями. Он решился рассказать ей всю свою историю, скрыв только про свой договор с Магометом и роль, которую ему пришлось играть. Он не видел другого способа добиться от неё согласия пойти с ним в святую Софию.

Как только княжна заметила присутствие графа в церкви, то немедленно подошла к нему.

Она повела его в коридор и затворила за собою дверь.

   — Все мои комнаты превращены в больницу, и везде лежат раненые. Говори здесь, граф, и если принесённые тобою вести дурные, то, слава Богу, несчастные их не услышат.

   — Твой родственник император, — произнёс он, — приобщается теперь Святых Тайн в церкви святой Софии.

   — В такое необычное время? Зачем?

Корти рассказал о сцене прощания с императором.

   — Неужели Константин готовится к смерти! — воскликнула Ирина. — Скажи мне всю правду, и не бойся. Я готова к этой минуте. Он и его сподвижники, значит, убеждены, что нет надежды на спасение. А ты что думаешь?

   — Страшно сказать, княжна, но я думаю, что Божия кара посетит этот город завтра утром.

Она вздрогнула. Но через минуту пересилила своё смущение и спокойно сказала:

   — Мы все заслужили эту кару. Я подчиняюсь ей, исполняя свой долг здесь.

Она хотела вернуться в часовню, но он остановил её, подвинул к ней стул и решительно сказал:

   — Ты устала от постоянного ухода за ранеными. Сядь и выслушай меня.

Она повиновалась, но тяжело вздохнула.

   — Не забудь, княжна, — произнёс Корти, — что Божия кара если застигнет тебя здесь, то примет более ужасающую форму, чем смерть. Я поклялся защищать тебя и потому имею право избрать место, где эта защита будет легче. Ты никогда не видывала кораблекрушения, княжна, а я видел, и то, что ожидает Константинополь завтра утром, когда дикие орды набросятся на него, можно сравнить только с напором разъярённых волн на утлое судно. Как от волны не спастись никому на палубе гибнущего корабля, так и завтра никому в городе не предохранить себя от гибели, а тем более тебе, княжна, о красоте которой говорит весь Восток. Тебя, конечно, будут здесь искать, а потому нельзя тебе здесь оставаться. Ты знаешь, что я люблю тебя, в безумную минуту я признался тебе в этом и с тех пор старался искупить свою вину храбростью. Спроси у моих товарищей или у самого императора, и всякий тебе скажет, что я совершал чудеса при своём боевом крике: «За Христа и Ирину», — но теперь я сознаюсь тебе, что я сражался всё это время не за императора, не за церковь, даже не за Христа, а за тебя, Ирина, за тебя, которая для меня дороже всего на земле и на небе!.. Но я должен также сознаться, что буду ли я тебя защищать лично или нет, но ты можешь попасть в плен...

Княжна снова вздрогнула и тревожно взглянула на него.

   — Выслушай меня. Ты храбрее и мужественнее всех женщин, а потому я буду говорить с тобой прямо. Твоя судьба зависит оттого, в чьи руки ты сразу попадёшь... Ты слышишь, княжна, ты меня понимаешь?

   — Ещё бы, граф, ведь это важнее для меня, чем жизнь.

   — Значит, я могу продолжать. Я вполне убеждён, что спасу твою жизнь и твою честь, если только ты исполнишь мой совет. Если ты не можешь довериться мне, то мне нечего более говорить... Я прощусь с тобой, а завтра сумею найти смерть!.. Мне нельзя терять время, я должен ехать к воротам святого Романа вместе с императором. Вот что я предлагаю тебе: вместо того чтобы сделаться жертвой какого-нибудь дикого война, ты отправишься со мною в святую Софию, и когда султан явится туда, что он сделает непременно, то ты сама отдашь свою судьбу в его руки. Если же до его прибытия разъярённые турки ворвутся в святилище, то я защищу тебя, не как итальянец граф Корти, а как Мирза-эмир, предводитель янычар, которому султан поручил охранять тебя.

Она молчала и, видимо, колебалась.

   — Ты сомневаешься в Магомете? Но верь мне, он поступит как честный человек; искатели славы более всего боятся суда света.

Она всё-таки не произнесла ни слова.

   — Или ты сомневаешься во мне?

   — Нет, граф. Но я не могу покинуть окружающих меня, среди которых есть дочери лучших семейств Византии. Я должна или спастись с ними вместе, или разделить их судьбу.

   — Я спасу и их вместе с тобой.

   — И я могу ходатайствовать за них у него. Я пойду с тобой в святую Софию. Я буду молиться о тебе, граф Корти.

Он удалился и вернулся к императору; они оба поехали из святой Софии в Влахернский дворец.

Костры диких орд в турецком лагере погасли к тому времени, когда христиане разошлись из Влахернского дворца. Все, по-видимому, успокоились на ночь, которая блестела звёздами, мирно сверкавшими над городом, его окрестностями и миром.

К неувядающей чести христианских героев надо сказать, что они могли под прикрытием мрака пробраться на суда и спастись бегством, но они этого не сделали, а вернулись на свои посты. Прижавшись к груди императора и поклявшись, что будут стоять за него до последней капли крови, ни один из них не искал спасения в бегстве. Благородное самопожертвование Константина, казалось, заразило всех его сторонников. И это было тем удивительнее, что каждый из этих воинов знал, что защита была немыслима, что городские стены и ворота, на которые сначала так надеялись, развалены и что из всего гарнизона, уменьшенного смертью, болезнью и изменой, только пять тысяч человек могли дать слабый отпор двумстам пятидесяти тысячам разъярённых фанатиков, ожидавших беспредельную наживу.

Безмолвная тишина, водворившаяся в турецком лагере, продолжалась недолго. Вскоре греки на городских стенах услышали отдалённый гул, словно земля стонала под шагами бесконечной массы людей и животных.

   — Неприятель смыкает свои ряды, — сказал Иоанн Грант своему товарищу стрелку Карпетосу.

   — Внимание, турки наступают, — произнёс венецианец Минотль на почти разрушенных Адрианопольских воротах.

   — Посмотри, капитан, — воскликнул часовой, обращаясь к Джустиниани, который оканчивал временное укрепление в проходе между воротами Багдадскими и святого Романа.

   — Нет, они не поведут ночью атаки, — ответил генуэзец, бросив взгляд на неприятельский лагерь, — они только готовятся.

Однако он выстроил воинов в ожидании неожиданного нападения.

В Селимврии и на Золотых воротах христиане также взялись за оружие. То же произошло и на всех городских стенах. Наступила мрачная тревожная тишина.

Согласно плану, Магомет приблизил к городской стене свои орудия и метательные машины и лестницы. Он грозил натиском всей линии осаждённых, за авангардом он скучил конницу, которая должна была удерживать беглецов и возвращать их в бой. Резервы занимали траншеи, а янычары стояли вокруг его палатки против ворот святого Романа.

На рассвете из амбразуры батареи, на которой стояла большая пушка, послышались трубные звуки. Этот боевой сигнал был подхвачен трубачами по всей линии осаждающих, и его тотчас заглушил гром барабанов. Быстро двинулись орды стрелков, пращников, воинов с лестницами, оглушавших воздух громкими криками. В то же время был открыт огонь из мелких орудий, и никогда на старые, расшатанные стены не сыпался такой дождь ядер, камней, стрел и копий, как теперь.

Часовые на стенах не были застигнуты врасплох приступом, но их поразили ярость и шум натиска. В первую минуту они старались где-нибудь укрыться, но, возвращённые к своим орудиям защиты, они стали отвечать на огонь неприятеля также стрелами, каменьями, копьями, пулями из мушкетов. Видя, что при скученности осаждающих каждый выстрел смертелен, греки набрались храбрости и предались с азартом кровожадной работе, легко превращающей человека в самого лютого зверя.