— Ты что же, Иван Никитич, за сельское хозяйство хочешь вплотную взяться, в председатели колхоза метишь? Говорят, из патриотических соображений...

— Хо-о! Откуда такие вести?

— Из нашей газеты. — Баховей развернул районную газету, ткнул пальцем в фельетон, подал. — Для себя место готовишь?

Балагуров зашуршал газетой, склонил над ней блестящую бритую голову. Уши крупные, прижатые, как у гончей. Читай, читай, твой пащенок усердствует, для тебя старается.

Балагуров посопел, хохотнул, положил газету на стол.

— По-моему, здорово! Так расчихвостить, талант нужен, умение. Он действительно спился, этот Веткин, надо снимать.

— Та-ак... — У Баховея дрогнули и сошлись к переносью косматые брови, сжались в кулаки руки на столе. Но сказал спокойно, почти дружески: — Ну что ж, Иван Никитич, пиши заявление, бюро удовлетворит твою просьбу. Так и пиши: «Следуя патриотическому почину...»

— Вот что, Роман. — Балагуров поднялся, глянцевая голова вспотела от сдерживаемого гнева. — За бюро, за райком решать ты не имеешь права, а что мне писать и когда писать, я и сам знаю.

— Сам! С каких это пор стал ты «сам»?

— Дешево остришь, Роман. — Балагуров стоял, и заплывшие глаза его без ресниц смеялись.

— Выйди! — прошептал Баховей, поднимаясь во весь свой рост.

Балагуров улыбнулся, покачал головой и пошел к выходу. У двери обернулся, сказал деловито:

— Председатели к двенадцати начнут съезжаться, не забудь. — И тихо притворил за собой дверь.

Болтун! Демагог!! Сволочь!!! Прежде он мог только поднимать руку «за», а теперь хозяин! Даже походка хозяйская, Даже рассуждения. «Председатели скоро начнут съезжаться, не забудь»!

Баховей сунул в рот новую папиросу, прикурил, взял телефонную трубку:

— Щербинина! — И, услышав свой, неожиданно жалобный голос и эту многострадальную фамилию, вдруг почувствовал страшную усталость. — Я ошибся, извини, — сказал он глухо кашляющему в трубку Щербинину. — Я зайду к тебе попозже.

Говорить сейчас со Щербининым было страшновато. А с кем еще он мог бы говорить? С Мытариным? Нет, с Мытариным обидно, с Мытариным он никогда не будет говорить. С Межовым? Да, с Межовым можно, если бы это был Николай Межов, его отец. А этот не поймет, не захочет понять, он больше на Щербинина поглядывает да на

Балагурова. Кто еще? Свои сотрудники? Но все они подчинены ему, на прямоту не отважатся, не привыкли.

VII

Как ребенок, почувствовав опасность или боль, кричит первое слово «мама», так Баховей, почувствовав беспомощность и тревожную пустоту вокруг, позвал, не думая, Щербинина. Нечаянно, невольно, само собой как-то вышло. И это было непонятно и стыдно. Нынешний Щербинин, постаревший и молчаливый, напоминал одинокую беспомощную старушонку, которая может лишь пожалеть непутевого сына или проклясть. То и другое было безразлично Баховею. И если все-таки он закричал, то он позвал прежнего Щербинина, молодого, всемогущего, за которым стояли деревни и села всей Хмелевской округи, партийная организация, Советская власть. Непонятно только, для чего позвал, почему? Разве он, сегодняшний Баховей, имеющий за спиной те же деревни и села, слабей Щербинина вчерашнего? Но за вчерашним Щербининым стояла старая Хмелевка, да и то не вся, а самая несчастная, бедняцкая часть ее, голодное не проломное невежество, дремучая темнота. И Советская власть была несравненно слабей, и коммунистов в десятки... да что там в десятки — в сотни раз меньше было! Почему же все-таки он позвал того Щербинина? Почему последнее время он все чаще вспоминает Николая Межова, простого матроса, корабельного комитетчика с начальным образованием? Непонятно это, странно. Неужто он ревнует их к прошлому. Но у него нет причин жаловаться на свое прошлое.

Пусть ко времени революции ему было всего четырнадцать лет и он еще подглядывал за девками с такими балбесами, как Ванька Балагуров; пусть он не попал на гражданскую, но в коммуне-то он уже был рядом со Щербининым, общество молодых безбожников возглавлял тоже он с одобрения Межова; хлопоты культурной революции с ее ликбезами, курсами и кружками малограмотных пали в основном на комсомол, которым руководил опять же Баховей. А когда началась коллективизация, он был уже в корне, а не в пристяжке, как Балагуров, не бумажки переписывал в рике, а рыскал по всей округе, не боясь кулацких обрезов и ничего на свете.

Конечно, можно говорить и так, как Балагуров. Мол, Баховей возвысился благодаря Межову и Щербинину: они поставили его рядом с собой, они научили его работать, а в конце второй пятилетки его положение укрепилось. Что же твое положение тогда не изменилось? Ты дрожал тогда и свою дрожь прикрывал балагурством и наигранной беспечностью. А сам уж Ольгу Ивановну обхаживал, жену своего председателя и друга. Конечно же, под видом сочувствия, под видом соболезнования: нельзя же оставить без внимания жену друга, попавшего в беду!

Да, Баховей тоже не мог тогда выручить Щербинина, но тут его вины нет. Он был молодым секретарем, на него просто цыкнули и не стали разговаривать. Возможно, если бы в райкоме был Николай Межов, он... Да нет, ерунда, какой там Межов...

Нет, Щербинин здесь единственный человек, с которым он может говорить откровенно. Пусть Балагуров совещается с председателями, он уж давно их обхаживает, к конференции готовит. Пускай готовит. Мы еще посмотрим, кто устоит в открытом бою. Баховей никогда не занимался интригами и в кулак не шептал.

Жаль только, Щербинина вот потерял. Вернее, не нашел в нем прежнего друга, соратника. И ведь, кажется, делал все, в чем нуждался Андрей. Без пробивной силы Баховея он просто не смог бы восстановиться на работе. А тут в какие-то два с половиной месяца все вернулось на прежние места.

Командирство ему не по душе, генеральство руководителей! А кому оно по душе? И говорит так, будто сам прежде не командирствовал. Так же орал, если не строже.

Коллективность руководства! Какая коллективность, когда попадется председатель-пьяница, и весь колхоз лихорадит, как с похмелья.

Никто не против коллективности, ее не вы с Балагуровым выдумали, но и коллективность на чем-то должна держаться. А на чем она сейчас держится? На совестливости? На партийном и гражданском долге?.. Вот придет партконференция, и увидим, кто прав...

— Не сходить ли нам в колхоз, Андрей Григорьевич? — спросил Баховей по телефону. — Дорогой поговорили бы.

Щербинин равнодушно согласился и сказал, что будет ждать его у входа в райисполком.

У входа. К себе не пригласил.

На улице было солнечно и тихо, и Баховей вышел без плаща, надел только полувоенную фуражку. Да и все-то на нем было полувоенное — китель, брюки галифе, сапоги. Он давно отвык от гражданской одежды.

Худой одноглазый Щербинин с черной повязкой через голову стоял у ограды исполкомовского палисадника и курил.

Бросить бы давно пора, в чем душа держится, а сосет. Плащишко вон как на вешалке...

— Еще раз здравствуй, Андрей Григорьевич.

— Здравствуй, Роман. — Щербинин пожал большую кисть Баховея. — Идем, я предупредил Мытарина, будет на ферме.

Уже с Мытариным дело имеют, о председателе будто забыли.

— А почему Мытарина, а не Веткина? Его с председателей пока никто не снимал.

— Нет его, — сказал Щербинин. — Говорят, с похмелья мается, к обеду должен прийти. Тебе чего в колхоз захотелось, убедиться лично?

— Да нет, просто надоел кабинет, на воле с людьми веселей. Помнишь, как мы с тобой, бывало, ездили? Молодые были, здоровые...

— Были, да сплыли, другое на уме.

Нет, не оттает, надо сразу в открытую. Неловко, страшно...

Вышли на новую широкую улицу, где плотники мостили вдоль домов дощатые тротуары. Заботами Щербинина мостили, он выдрал пиломатериал в леспромхозе Татарии, недели две ругался, пока кругляк выбивал — свели свой лес, теперь дяде кланяйся, христарадничай.

— Скажи, Андрей, только прямо, без жалости: что ты обо мне думаешь?


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: