— Не надо, — запретил Баховей, — мы ненадолго! Вот какое дело, товарищи. Близится годовщина Октябрьской революции, на днях пройдет районная партийная конференция, а у нас уже стало традицией встречать такие даты трудовыми подарками. Что вы думаете о предпраздничной вахте?

По отчужденному общему молчанию и неловкости, с какой доярки отводили глаза, Баховей догадался, что о трудовых подарках сказал -он слишком по-казенному, демагогически.

Неловкую тишину разбила, весело засмеявшись, Зоя Мытарина.

— А что у нас есть, кроме труда? — спросила она, соскочив с подоконника. — А еще у нас есть отдых, товарищ Баховей! — Топнула ногой в резиновом сапоге, сорвала с головы косынку и пошла, приплясывая, на него. Надо же. На первого секретаря райкома!

Старики вы, старики, Старые вы черти! Вы трудились, веселились — Дожидайтесь смерти!

Голос звонкий, веселый, озорной, синие глаза сверкают, русые волны волос плещутся по плечам, по спине, по высокой груди, легкие руки приглашают его на пляску.

Баховей изумленно встал.

— Такая красивая, молодая, и, наверно, комсомолка?!

— А-а, испугался! — Зоя не переставала плясать. — Выходи, не стесняйся, мы вас слушали!

— Зойка, перестань, ведьма! — крикнула старая доярка. — Вот ведь какая нескладная... Извиняйте, товарищ Баховей, такая она у нас.

— Хватит, Зоя, мы уходим, — сказал Межов.

— То-то! — Раскрасневшаяся Зойка остановилась посреди избы и стала повязывать косынку.

Озадаченный Щербинин вышел последним. Баховей у крыльца уже допрашивал смущенного Межова:

— Значит, Мытарина? Как же ты потакаешь им, о, чем думает партийная организация?! Ну, мы посмотрим, посмотрим...

— Извините, — сказал Межов, пряча улыбку. — Она у нас передовая доярка, одна из лучших.

— Это какого Мытарина, Яки, что ли? — спросил Щербинин.

— Да, — _tсказал Межов.

— Что же она у брата не работает?

— Там колхоз, трудодни, и потом, они, кажется, в ссоре.

Баховей, не слушая их, вышел за ворота и направился в райком, куда уже съезжались руководители колхозов и отдельных предприятий района.

VIII

Три стола, письменный и два простых, крытые сукном, сдвинуты буквой «Т». За письменным в полумягком кресле сидит Баховей, за простыми заняли стулья члены бюро: Иван Никитич Балагуров, Андрей Григорьевич Щербинин, третий секретарь райкома товарищ Жаворонков, Толя Ручьев, плечистый, спортивного вида райвоенком майор Примак, энергичный коротыш Колокольцев с петушиным хохолком на лбу, не по-молодому серьезный Межов.

Вокруг этого райкомовского ядра, обтекая его с трех сторон, почти до стола Баховея, разместились на стульях в несколько рядов председатели колхозов, директора РТС и промкомбината, секретари парторганизаций. Все в выходных костюмах, полуудавленные галстуками, краснолицые, вспотевшие от напряжения. Вызов накануне партконференции не обольщал их. Баховей даст кой-кому разгон, чтобы чувствовали и понимали.

— Пожалуй, благословясь, начнем, — с улыбкой сказал Баховей. — Давайте сразу договоримся, нынешний сбор считать расширенным заседанием бюро райкома. Для вас это как бы репетиция выступлений на партконференции, а я уточню отдельные моменты своего доклада. Договорились? Обещал присутствовать первый секретарь обкома партии, но мы начнем сейчас, чтобы к его приезду взять разгон.

Первым выступил, задавая тон, Хватов, председатель глубинного колхоза из Хлябей, тридцатитысячник. Плотный, широкогрудый, с блестящими орденами и медалями на полувоенном кителе, он обладал ревущим басом и во всем подражал Баховею.

— Мы, товарищ Баховей, — заревел он, глядя в бумажку, — выполним с честью все планы по всем показателям. Труженики нашего колхоза, встав на трудовую вахту, добились значительных успехов в деле укрепления артельного хозяйства и готовы выполнить любое задание, какое нам дадут. Мы...

— Кормов хватит на зиму? — прервал его Щербинин.

— Заготовили согласно плану.

— Прошлую зиму тоже было согласно плану, а в Уютное за соломой ездили.

Хватов сбился с тона, умолк. Щербинин глядел на него насмешливо.

— Вопросы задавайте потом, — заступился Баховей за своего любимца. — Продолжай.

— Слушаюсь! — Хватов достал из кармана кителя другую бумажку и стал перечислять цифры достижений своего колхоза.

Он закончил выступление патетическим призывом как раз в тот момент, когда вошел секретарь обкома партии Гаврилов. Это был высокого роста, средних лет человек, ничем особо не примечательный, но в кабинете сразу стало тесно. Все вскочили со своих мест, задвигали стульями, сторонились, пропуская его вперед, где за столом встал, приветствуя высокого гостя, Баховей.

Баховей предложил Гаврилову свое место, но тот отрицательно помахал рукой и присел на свободный стул рядом с Балагуровым.

Заседание продолжалось, но степень напряжения заметно возросла. Председатели и особенно секретари парторганизаций уже не перешептывались, даже не переглядывались, а сидели будто в строю.

Гаврилов чувствовал атмосферу почтительности и, застенчивый по характеру, никак не мог привыкнуть к ней, тяжело молчал, избегая устремленных на него взглядов. Он только недавно стал во главе области, до этого работал в одном из отделов ЦК партии, общаясь больше со своими сотрудниками да с партийными работниками краев и областей, которые были в общем-то на равной с ним ноге.

Атмосфера почтительности и напряженного ожидания чего-то нового стесняла его, и он с уважением поглядывал на Баховея, который держался свободно и непринужденно.

Баховей словно вырос за столом и почувствовал, как он вместе с Гавриловны отделился от всех присутствующих и стал другим полюсом, и силовые линии противоположного полюса идут к ним, напрягаются, становятся мощной энергией, необходимой для любой деятельности. Последнее время Баховей увлекался физикой, читал популярные книжки и в письмах донимал расспросами своего сына, который работал в НИИ.

Ощущения членов бюро были различными. Щербинин злился на бездумную торжественность, в которой умные и хозяйственные мужики стали бестолковыми и барабанят по бумажкам цифры выполнения планов; Толя Ручьев был на седьмом небе от сознания, что он сидит почти рядом с секретарем обкома и слушает то же, что слушают они с Баховеем; майор Примак будто прибыл на тактические ученья и словно бы вел наблюдения за подразделениями, которые пришли по боевой тревоге в район сосредоточения и ждут, когда им поставят конкретную задачу; Колокольцев деловито записывал выступления председателей, чтобы потом использовать их данные в газете; Межов томился и ждал, когда кто-нибудь заговорит о деле; Балагуров косил хитрым глазом то на секретаря обкома, то на Баховея и думал, что после перерыва он сломает этот баховеевский молебен. А может, и раньше сломает, надо только вцепиться во что-то половчее, внести замешательство, опрокинуть кого-нибудь публично.

Бойкий черноволосый Мязгут, председатель отдаленного колхоза «Кзыл», уже заканчивал выступление. Молодой, дерзкий, он весело глядел на секретаря обкома и сыпал каскадом цифр, ослепляя слушателей.

— Хлебозаготовки сто двадцать семь процент, мясо сто четыре центнер, шерсть сто пятнадцать процент, озимые сто один процент, молоко в третий квартал сто тридцать два центнер, куры увеличился сто сорок девять голов...

Баховей перехватил озадаченный взгляд секретаря обкома и уверенно улыбнулся: вот, мол, как у нас — все с перевыполнением, все больше ста процентов, и председатели живые, знают дело. Гаврилов тоже улыбнулся в ответ, но улыбка вышла недоверчивой, будто он увидел что-то сомнительное. Балагуров заметил это.

— Будут вопросы? — спросил Баховей.

— Будут, — сказал Балагуров. — Ты, Мязгут, дал выполнение плана nd хлебу, шерсти и посеву озимых в процентах, а мясо, молоко — в центнерах. Да и поголовье скота тоже. Сколько это будет в процентах?