Ким усмехнулся:

— Пожалей, пожалей, сердешного. На родной своей сторонушке, я на свете сиротинушка!

— А что, а что, чего ты хвост-то поднял? — Орина Семеновна воззрилась на него сердито, сухонькая, морщинистая. — Неужто не жалко? Своих-то кровных? И-эх... — Отвернулась, подперла щечку рукой, загорюнилась. — Андрей-то Григорьич тогда воротился, а мать не встречает, на месте избы одна печь обгорелая осталась да ворох углей. Думали, решит он Вершковых, под корень изведет. Битком ведь звали, пристальный был, безужасный. А его матрос Межов удержал, заставил не поверить разговорам. Милиция-то ничего не нашла, а они — сама власть, партейная и Советская, нельзя, мол. У нас потом отец-то на квартере стоял до осени. — Орина Семеновна вдруг хохотнула: — А вот Роман Баховей балбес был. В тот вечер приходит к нам и орет на всю избу: «Орина; почему не в ликбезе? Учись, а то налогом обложим!» Это с тремя детьми-то учиться?! Бабья дорога от печи до порога.

В горнице Верунька, стараясь быть услышанной, выразительно читала:

Родила царица в ночь Не то сына, не то дочь; Не мышонка, не лягушку, А неведому зверюшку.

— Он, Баховей-то, с хутора, — повествовала Орина Семеновна. — Тоже смелый был, только заполошный, громкий, песни любил орать. Построит своих комсомольцев в ряды, сам вперед выставится, с флагом, и топают по улице, орут на всю Хмелевку: «Вставай, проклятьем заклейменный...» Ну, он тогда не главный был, в главных твой отец с матросом Межовым ходили. Межов-то женился на Ленке-учительнице, увез ее в губернию, а потом в самое Москву. Тоже, говорят, хватила горюшка, одна сына-то подымала. — И опять неожиданно улыбнулась, поглядела на Кима зоркими мышиными глазками: — А тебя я во-от такого, — показала рукой над полом, — видала. В тот год, как отца твоего увезли. Иду с базара, а Ольга Ивановна встречь мне — в одной руке чемодан, за другую ты держишься_; в коротких штанишках, в сандальках... А ты попей, попей чайку-то еще, Андреич, не оставляй, допивать не буду.

Ким вытер полотенцем вспотевшее лицо и шею, докурил у закопченной печной отдушины, остывая, и пошел в свой закуток в горнице, отгороженный занавеской, собираться. Колокольцев вчера хотел куда-то его послать, то ли на стройку, то ли к рыбакам.

Он облачился в летный меховой комбинезон и унты, — это надежное снаряжение университетский приятель прислал ему с Севера, — поверх натянул брезентовую штормовку, надел огненный лисий малахай, рассовал по карманам сигареты, спички, блокнот, взял фотокамеру с блиц-лампой и вышел.

На дворе захватило дух от мороза и обжигающего ветра. С волжского залива в улицу, как в трубу, летел с воем сиверко, тащил понизу белые полотнища снега, наметал у домов высокие плотные сугробы с серповидными козырьками. Подняв воротник штормовки, Ким перебежал на другую сторону улицы и чуть не столкнулся с непонятным грохочущим чудищем, на котором восседал полураздетый мужичок в женской шапочке. Чудище стреляло оглушительными пулеметными очередями и густо дымило. Ким схватился за фотоаппарат.

На самодельном, из углового железа, шасси чадно гремел мотоциклетный двигатель без глушителя, перед ним высился большой бензобак из молочной фляги, перед баком — тракторная фара, а позади всего этого — высокое деревянное сиденье, похожее на кучерской облучок. Странный зверь стоял на четырех тяжелых лыжах из полосового железа, между задними лыжами бешено крутилось мотоциклетное колесо без резины. А зверь дрожит и ни с места.

Увидев в дыму корреспондента с нацеленным аппаратом, Сеня Хромкин перестал газовать и приветственно улыбнулся. Ким поманил его перчаткой к себе: слезай, мол, дело есть. Сеня заторопился и сверзился с высокого облучка в снег. Он был в одной ватной фуфайчонке, подпоясанной медной проволокой, без варежек, в красной вязаной шапочке с помпончиком. А шея голая, длинная, шелушится, как у ощипанного гуся, лицо тоже шелушится и раскалилось от мороза.

— Как называется этот ваш керогаз? — спросил Ким и отвернулся от резко хлестнувшего его дымного ветра. — А, черт, какая вонища!

— Это автосани, — сказал Сеня с гордой улыбкой. — Только недавно закончил и вот испытываю. Где накатанная дорога, бегут, а где мягкая — встали. Я на колесо-то лопасти приклепал, а все равно буксует. Вишь, яму какую вырыло! — Сеня показал красной кривой клешней вниз, под брюхо своего вонючего зверя. — Вот и толкаю сам. И ведь без груза, без пассажира!

— А шапочку почему женскую надел?

— Эту? — Сеня пощупал другой голой рукой помпончик на вершинке («И чего это у него кожа шелушится и блестит, как неживая? Воистину хромовый. А у Черной Розы отличная, бархатистая кожа и вообще ничего нет от отца. Или он не отец ей?»). — Тарзан убежал в моей-то, пострел, сынок мой. Так-то он Петька, а зовут все Тарзаном.

— Что же вы теперь намерены делать?

— А что сделаешь? Феня придет с фермы, скажу ей, выпорет. Он и варежки унес, разбойник.

— Да не о нем я. — Ким показал на хлопающую машину. — Я об этом вашем динозавре.

Сеня засмеялся, помотал головой:

— Нет, машина сильная. Вот ходовую часть придется переделывать. Ничего сразу у меня не выходит!..

— Ну, ни пуха вам, ни пера.

Накинув на плечо ремешок фотокамеры, Ким пошел в редакцию. Вслед ему опять загремела несмолкаемая очередь крупнокалиберного пулемета системы Хромкина.

VIII

— Сдай статью, сделай информации и сходи на вечернюю дойку в совхоз: они повышенное обязательство взяли, дай репортаж или зарисовку. — Колокольцев опять уткнулся в гранки, дочитал абзац, прижал пальцем то место, где окончил чтение, и сообщил: — В соседнюю область делегация наша едет за опытом, Балагуров приказал выделить одного газетчика для освещения. Поедешь?

— Холодно. — Ким присел у стола редактора на стул, достал сигареты.

— В такой-то одежде? Тебя на полюс можно посылать.

— Нет, начальник. Почки у меня шалят. — Не придуряйся.

— Серьезно. Четвертый день у бабки на печи грею.

— Тогда, может, Курепчикова? Как-никак зав-сельхозотделом, деревню знает... Курепчиков! — закричал Колокольцев так звонко, что Ким вздрогнул от неожиданности, а внизу, в глухо шумящей типографии, на минуту стало тихо. — Зайди-ка на минутку.

В соседней комнате шаркнули отодвигаемым стулом, послышались мягкие осторожные шаги, и в кабинете возник Курепчиков. Он подошел к столу и застыл, вопросительно глядя на редактора.

— К соседям поедешь, — сказал Колокольцев. — Валенки у тебя хорошие, полушубок есть, фотоаппарат возьми у Кима.

— Все ясно, — сказал Курепчиков. — Можно идти?

— Ага. Оба выметайтесь, мне передовую вычитать надо.

В общей комнате Ким встретил Черную Розу, взял ее, заалевшую, под руку и повел в машбюро.

— Отца твоего встретил сейчас. — Ким посмотрел на нее и убедился, что от Хромкина у этой красотки ничего нет, мамина дочка. Он несколько раз видел Феню Хромкину на колхозной свиноферме. — Испытывает какую-то фантастическую машину, гибрид моторной телеги и саней.

Роза сделалась пунцовой, густо залилась вся и стала еще красивей. Она жалела своего отца и стыдилась его чудаковатости.

— Вот отшлепай-ка мне статейку хмелевского историка, — сказал Ким, усадив ее за машинку. — А за отца не красней. Он у тебя из породы гениев. Народный умелец, гений-самоучка. Как-нибудь на досуге надо заняться им. — Ким усмехнулся, обнял ее за плечи. — А потом тобой. Сколько же тебе краснеть без толку!

До вечера Ким сдал в набор все материалы, закусил в пельменной и пошел в совхоз на ферму. Очень это было кстати. Зойку повидает заодно, с полмесяца уж не встречались, хотя, может, и не следовало бы встречаться. Легкого флирта не вышло, надвигалось что-то серьезное, а это было совсем не нужно. Ни к чему все это было.

Уже смеркалось, залитая огнями совхозная ферма казалась нарядной и уютной. В коровнике было тепло, пахло мочеными яблоками от силоса, парным молоком. Чистый проход между стойками был засыпан опилками, по обе стороны от него, стояли в ряд красные и черно-пестрые жующие коровы, звякали подойники, в углу, в отдельном просторном станке, белой глыбой в черных заплатках вздымался знаменитый Идеал с кольцом в носу, отец и верный супруг всего совхозного стада.