— Не знаю. Я просто знаю, когда я счастлива, а когда нет. А почему? Не знаю, — негромко отвечает Ружена.

Женщины не любят анализировать некоторые стороны жизни, но я упрямо продолжаю свое.

— В чем же дело? Мне иногда кажется: все дело в том, что нам никогда не удается выскочить из своей кожи. Мысль человека безбрежна, а чувства замкнуты, ограниченны. Человек обречен на сожительство со своим организмом до конца жизни. И никогда, понимаешь, никогда не познает он другого организма так, как ощущает себя. Логическое единство, идейное общение, обмен продуктами производства — все это важно, необходимо, правильно. Без этого человек не стал бы человеком. Но…

— Но только с этим он никогда не станет сверхчеловеком? — говорит Ру. Глаза ее посерьезнели, потемнели.

— Да. Именно так. Физически, материально человек замкнут. Никакое словесное согласие не гарантирует согласия душ. В сущности, всю жизнь люди ищут друг друга. Этот не подходит тому по работе, та не подходит этому по характеру и так далее. Людей гонит по жизни неумолимая сила общения, физического и морального. Создаются общества единомышленников, кружки, клубы, партии, люди вступают в браки, заводят любовников, организуют шайки, армии, государства… Тебе не кажется, что над людским обществом стоит никем не слышимый крик: «Ищу человека!»?

— Путаный ты, Серьежа…

— Очень хорошо. Пусть так. Но я честно хочу распутать все концы.

— Чего ты хочешь?

— Все задают мне этот вопрос. Разве на него можно ответить? Во всяком случае, я не могу ответить сейчас. Время покажет, чего я хочу. А пока я просто недовольный… Собой я недоволен, да и другими тоже.

— Но я надеюсь…

— О, конечно, тебя это не касается.

Мы немного помолчали, сладкая истома исчезла из моего тела. Мысли злыми буравчиками ввинчивались в черепную коробку.

— Серьежа, я давно хочу тебя спросить…

— О чем?

— Потчему ты ушел из Комитета изобретений?

— Потому что сам захотел изобретать. Биотоза Эрика разбудила мою творческую жилку. Я думал, что дело у нас пойдет быстро, но, как видишь… Кстати, один сегмент биотозы у меня с собой. Я был сегодня у Эрика и захватил дольку, чтобы снять у нас в институте кривые биотоков.

— Покажи.

Я достал из портфеля плоскую склянку с открытым верхом. На поверхности жидкости находился маленький кусочек биотозы. Ружена с интересом посмотрела на нее.

— Не растет?

— Нет.

Ружена рассмеялась.

— Что ты?

— Когда ты сказал «нет», у тебя было такое лицо… Будто маленький мальчик не получил конфетку.

— Ерунда. Посмотрел бы я на твое лицо после стольких неудач!

— О, не сердись. Пойдем лутче посмотрим хорошенький пантомима. Она идет в Наклонном театре.

Шагая по аллеям парка, мы видели пары, сидящие на скамейках, сплетенные руки, склоненные друг к другу головы — немые позы, символы доверия и сердечности.

— Ты страшно не прав. Я просто удивляюсь, — сказала Ружена. — Вот оно, общение, физическое, моральнее, какое хочешь.

Она повела рукой в сторону темных аллей. Я улыбнулся. Ружена рассердилась.

— А идеи? — сказала она. — Разве общая мысль не объединяет теснее, чем если б люди были скованы друг с другом железной цепой? Разве коммунизм не сплотил миллиарды людей…

— Правильно, — прервал ее я. — Все верно. Я целиком с тобой согласен. Я ценю и понимаю силу любви, энергичность воздействия товарообмена, глубину кровных связей и т.д. и т.д. Но я ищу качество иное. Иное! Иное! Черт побери меня, совсем иное.

— Чего ж ты хочешь?

— А вот чего.

Я подбегаю к обрыву, ведущему к Москве-реке. На всех мостах, которые видны отсюда, уже зажглись огни, и под ними по темной воде медленно ползут похожие на черные пятна мазута баржи, отмеченные огоньками на носу и на корме. За рекой город, будто груда драгоценных камней.

— Вот чего я хочу! — кричу я. — Там — люди! И там — люди! И там! И там! Все они непохожие, и разные, и одинаковые, и какие угодно. Но каждый из них физически, материально живет сам по себе. Он замкнутый сосуд. Я хочу физически объединить всех вместе. Чтобы они все время чувствовали друг друга. Понимаешь, физически?

— Зачем? — спрашивает Ружена. Ее глаза сияют и смеются.

Конечно, человек не одинок, если может заглядывать в такие глаза. Конечно, человек счастлив, если на него смотрят такие глаза. Конечно, он наклонится и поцелует каждый глаз в отдельности, а потом попытается поцеловать оба вместе, у него ничего не получится, и будет только смешно и немножко глупо.

Но… ведь все это милые знакомые штучки природы. Это не истинное общение, а хитрая игра, обман, дым. Можно поддаться этой игре, но как удержать ее? Туман рассеивается, и ты опять остаешься один.

— Трудно объяснить, тяжело, а надо… Пепел Клааса стучит в мою грудь. А у других не стучит. Я понимаю, ты не понимаешь. Ты знаешь, я не знаю. Тут много всего. И жажда новой информации и невозможность ее полного освоения для отдельного человека… И зависть и неверие в свои силы… Хочется ощутить всю жизнь, какая она есть везде, и предугадать, какой будет. И еще… в общем очень много.

Ружена молчит, она слушает, задумчивая, уютная, чуть грустная.

— Людей нужно объединить еще крепче, еще плотнее, — говорю я.

— Неужели они слабо объединены? Радио, телевидение, газеты, журналы, книги, контакт на работе, контакт дома — везде люди, люди и еще раз люди. Можно устать.

— Нужна качественно новая форма общения.

— Телепатия?

— Антипатия и симпатия… Нет, это не то. Что толку, что я влезу к тебе в душу? Я хочу быть сразу со всеми людьми, я хочу…

— Но, Серьежа, это же безумие! Откуда ты знаешь, что так надо делать…

— О, если б я знал! В том-то все и дело, что я не знаю. Но я ощущаю постоянное неистребимое беспокойство. Я чего-то все время хочу. В этом невиновно то общество, в котором я живу. Невиновны те люди, что меня окружают. Хотя от них многое зависит… Не виновен я сам. Это голос эволюции. Не останавливайся. Нь успокаивайся. Будь всегда недоволен. Пепел Клааса стучит в мое сердце…

— Мы уже пришли.

Мы действительно пришли и сразу же полезли в полутемную сферу, где уже сидели и жарко дышали сотни невидимых зрителей. С трудом отыскали два свободных места. Опустили кресла — движения мимов в увеличенном виде проецировались на потолок.

Прошло минут сорок. Внезапно я почувствовал что-то неладное. Портфель, лежавший на коленях, стал непривычно тяжелым.

— Ру, это ты? — прошептал я.

— Штоо? — удивилась девушка.

Раздался треск и щелчок. Кто-то отдирал от портфеля застежку. Испуганный и взволнованный, я вскочил.

— Ру, выйдем!

Мы бросились к выходу, цепляясь за чьи-то сердитые ноги. На свету я обнаружил, что моя сумка чудовищно разбухла и в нескольких местах треснула. Когда я открыл ее, наружу выползли розоватые язычки и застыли, бессильно повиснув. Секунд тридцать горели они холодным рубиновым пламенем, затем погасли.

— Биотоза!

— Снова выросла… Почему?

Она выросла снова диким непонятным образом. Она выросла, чтобы еще раз поставить нас в дурацкое положение. Она смеялась над нами.

— Почему же ты, голубушка, растешь, когда тебя не просят, и ни с места, когда мы тебя умоляем? — злобно спрашивал Эрик, расхаживая вокруг стола, на котором лежал ком увядшей биотозы. Ружена сидела здесь же, в глубоком кресле, и, как всегда, чуть-чуть улыбалась. Мы с Эриком испытывали острый приступ ненависти невежд ко всему загадочному. Перед нами была сама природа, многоликая и неуловимая. Мы не могли втиснуть ее фокусы в наши ограниченные мозги и злились на нее, на себя, на весь мир.

— Может, она развивается периодами? — сказала Ружена.

— Хороши периоды, один продолжительностью в два года, а следующий — в две недели.

Внезапно мне пришла в голову интересная мысль.

— Слушай, Эрик… а ведь биотоза растет там, где присутствует много людей.

Эрик остановился пораженный.

— Повышенная концентрация углекислоты? Тепло? — спросил он, подозрительно рассматривая меня, будто я сказал чудовищную ересь.