– Что вы... зачем... – забормотал я, отодвигаясь.

– То, что мне следовало сделать с самого начала, – промурлыкал он, совсем близко от меня. – Соблазняю тебя...

– Соблазн... но как...

Голос мой прервался тихим стоном, когда князь уверенно запустил руку ко мне под рубашку и принялся тискать меня. Как обычно, властно и жестко... но сейчас мне это... нравилось? Не знаю, не хочу знать! Но тело мое словно вспыхивало огнем везде, где он бы меня ни касался. А касался он всюду и везде своевременно, так, как НАДО, как я хотел. Мундир мой и рубашка давно слетели на пол, когда он приник к моим губам и принялся терзать мой рот, и я стонал от удовольствия, чувствуя обнаженной кожей грубую ткань и шитье его мундира, его губы на моих губах, его язык в глубине моего рта... Он целовал, пил, высасывал мой разум и сопротивление, оставляя лишь нестерпимый жар, волнами прокатывающийся сквозь меня, заставляя вздрагивать с нетерпеньем.

– Ангел... волчонок синеглазый... – шептал князь, целуя мои плечи и шею, лаская поясницу, охватывая бедра. – Сладкий... хорошо тебе? Скажи, хорошо?

– Нет, нет, нет... – отвечал я, словно позабыл иные слова, не замечая, как прижимаю голову князя к себе, как сам жмусь к нему теснее, чтобы хоть как-то заглушить огонь, разгоравшийся во мне.

– Волчонок... Пойдем уже?

И, не дожидаясь ответа, он подхватил меня под бедра и понес в спальню, порог которой я не единый раз зарекался преступать. Но сейчас мне было все равно, где я... что со мной будут делать... Лишь бы хоть как-то приглушить нетерпенье, снедавшее меня. Простыни были холодными, кожа моя горела огнем, и я выгнулся, застонав в изнеможении.

– Что... что вы со мной сделали? – с трудом прошептал я.

– Ничего особенного, – дыхнул мне в ухо князь. – Ничего...

– Вино... оно...

– Это афродизии... На людей они действуют как... как валерьяна на котов, – хохотнул князь, запуская руку мне промеж ног.

Я охнул и сдвинул ноги. Но это... было так приятно... и своевременно...

– Давай, давай, сладкий, – шептал князь, торопливо сдирая с меня и с себя одежды. – Ты уже совсем готов... еще немного, и расплавишься...

Я уже плавился, руки мои сами устремились вниз, чтобы хоть как-то помочь освободиться от наваждения, но князь не пустил их, прижав к постели, и вновь принялся целовать меня, пытая своей размеренной неспешностью.

Я не понимал, что происходит. Ласки, казавшиеся прежде унизительными и постыдными, были теперь столь желанны, что я с трудом сдерживался, чтобы не стонать громко, требуя... чего – я еще не знал, но неведомая доселе жажда сжигала меня изнутри, ядом стекая по венам и скапливаясь внизу... там, где было уже нестерпимо больно... и сладко. Разум мой отключился окончательно, и я словно обезумел. Мне казалось, что я умираю, а это моя предсмертная агония, так какой спрос с мертвеца? И я, наверное, впервые в жизни дал себе волю.

Я стонал в голос, не стесняясь уже более ничего, поминутно то поднимал, то вновь ронял на подушки голову, прижимал его к себе теснее, смело запуская пальцы в черную гриву его волос, царапая ногтями его плечи и спину. Словно последняя гулящая девка, раздвигал ноги, извиваясь, теснее прижимаясь к нему... в один миг ставшему вдруг таким желанным.

Когда его пальцы, наконец, проникли в меня, это было столь сладко, что я выгнулся на постели, шире раскрываясь под ним, желая почувствовать их в себе как можно больше и глубже. Стоны мои прервались, превратившись в неразборчивые всхлипы, когда он, наконец, вошел в меня, стремительно, глубоко... так как надо, как я того желал, жаждал всем существом.

– А... Ангел... хорошо тебе, скажи, хорошо? – с трудом говорил он, двигаясь во мне по обыкновению сильно и властно, – ну признайся... хоть себе...

– Нет... нет... нет... – в такт его движениям вторил я, против воли подаваясь навстречу, стремясь как можно полнее впустить его в себя.

– Волчонок... до конца не сдаешься да? – довольно выдыхал он, почти выходя из меня, а потом сильно вгоняя себя до упора.

Я вскрикивал и снова стонал, выгибаясь, когда его пальцы сомкнулись на моем мужском естестве, что налилось жаркой твердостью и болезненно пульсировало в такт его размеренным движениям. И ничьи руки, кроме князя, не могли подарить мне облегчения.

В эту ночь все сводило меня с ума, все, бывшее прежде отвратным, стало вдруг нестерпимо желанным. Его касания, поцелуи, потемневшие от страсти желтые глаза, хриплое дыхание, скрип кровати, собственные жалобные стоны и бесстыдные шлепки его бедер о мои ягодицы. Сильные движения внутри, сладкая боль снаружи... казалось, этому не будет конца, и – господи милосердный! – я не желал, чтобы это кончалось. Но тут князь задвигался быстрее, резче, еще и еще касаясь чего-то неведомого в глубине меня, одновременно сильно стискивая болящую мою плоть рукой, и я забился с криком, проливаясь в его руку, на свой живот и простыни, сжимаясь так, что он не смог не последовать за мною. Князь гортанно вскрикнул, двинулся раз, еще и омыл меня изнутри горячим семенем.

– Господи Иисусе, – жарко выдохнул он, вытягиваясь, наконец, рядом. – И ПОДОБНОГО я себя лишал! Больше нет... теперь ты – мой навеки...

Что еще он мне говорил, уже не помню. Веки мои сомкнулись, и я провалился в блаженный сон.

Проснувшись, я обнаружил себя все там же – на проклятой кровати, в объятьях князя. Прежде не бывало подобного, и я, смутившись, пошевелился, чтобы уйти, прежде чем князь проснется.

Но он уже открыл глаза и лениво улыбнулся, удержав меня за руку.

– А-а-ахха, – сладко зевнул князь, – Что всполошился ни свет ни заря? Спи еще... Куда ты?

– Подальше отсюда, – огрызнулся я, вырывая руку. С заметным трудом слез с постели и принялся отыскивать свою одежду. Князь, подперев ладонью щеку, пристально следил за мной. Показалось ли мне, или на его лице промелькнула досада?

– Волчонок... – тихо буркнул он. – Ну, иди-иди. Только об уговоре не забывай...

– С вами забудешь...

Выходя, я с силой грохнул дверью. А что я еще мог сделать?

***

С того злосчастного вечера все разительно изменилось. Во второй раз князю пришлось силой влить в меня свою отраву, так как я наотрез отказался ее пить, а потом... Потом это больше и не понадобилось. Тело мое, пропитавшись ядом сладострастья, видно, научилось жить само, отказываясь подчиняться разуму. Оно сделалось жарким и неистовым, все ласки, прежде бывшие унизительными, были ему любы, и оно ТРЕБОВАЛО их со страстностью, пугавшей меня самого.

Но лучше не стало. Стало лишь хуже. Дни мои были теперь наполнены мучительными метаниями разума, пытавшегося найти хоть какое-то объяснение происходящему со мной. Хоть малейшее мне оправдание. Ночи же превратились в один сладостный кошмар наяву, когда тело вело меня само, прося и требуя наслаждения, чтобы потом опять изнывать в неутолимой жажде. И была она столь велика, что я порой сам склонял князя к соитью, провоцируя на все более разнузданные действа со мной. Он, изумленный поначалу, был только рад тому и без конца нахваливал чудодейное снадобье, досадуя только, что не вспомнил о нем раньше. Я же молчал, чувствуя уже скорый конец нашему безумию. Ибо всему в мире приходит конец, а силы мои были уж на исходе.

Душа моя, мечущаяся между грешным телом и разумом, измоталась вконец, и не мог я ни есть, ни спать спокойно, терзаемый мыслями более чем раньше. Я худел, и бледнел лицом, и не мог, и не хотел ничего делать, чтобы придти в себя. Князь пытался «образумить» меня в своей обычной манере, отчитывая, что я занимаюсь ерундой и сам себя мучаю, вместо того чтобы просто признаться себе, что я такой же, как и все они, и что мне подобное времяпрепровождение нравится.

– Признайся, признайся хоть себе, – в самые сокровенные минуты нашептывал мне он. – Ведь тебе это нравится... Именно этого ты хотел, просто сам же себя и запутал... Я ж твою биографию вдоль и поперек изучил. Ты, сладенький мой, всю жизнь свою плыл по течению, ожидая, когда тебе прикажут, что и как делать. Тебе же просто НРАВИТСЯ, когда тобой командуют. Так прими это и прекрати упрямиться. Право слово, это уже не оригинально!