И в тот же миг он подхватил меня под колени, и то самое, горячее, твердое... желанное разом заполнило меня. Дыхание мое прервалось, на глаза навернулись слезы... не боли, нет, хоть и ее было немало, но облегчения.

Этого, вот этого самого я и ждал все пустые ночи. И дождался. Я проиграл, я сдался и... о боже милостивый, как же это было хорошо!

Я не мог лежать тихо и смирно, как, верно, того желал князь. Я не мог. И потому извивался, стонал и вел себя словно безумный. А может я, наконец, обрел рассудок? Не знаю, и мне было все равно. Был только я, и был князь, вторгающийся в меня по обыкновению властно и жестко, но и не забывавший ласкать меня, так что я чудом удерживался, чтобы не кричать от наслажденья, переполнявшего меня.

Демон, преследовавший меня по ночам и наяву, был здесь и во плоти. Я хотел его, я жаждал его и принимал в себя охотно, стонами и вскриками подтверждая свое желанье. Когда же наслажденье стало особенно нестерпимо, впился зубами в собственное запястье, глуша крик... и слезы хлынули у меня из глаз, вместе с семенем, брызнувшим мне на живот. Князь неистово задвигался, через минуту с гортанным вскриком упал на меня, жадно целуя в шею, и вскоре затих.

Не знаю, сколько мы так пролежали. Но когда князь встал, я был еще не в силах подняться. Он же, откинув с лица выбившиеся волосы, окинул меня с головы до ног долгим, тяжелым взглядом и вдруг отвернул голову в сторону, с силой прикусив зубами нижнюю губу. Разметавшийся, тяжело дышащий, со следами слез на лице, еще не пришедший в себя после страстного соитья, я был, верно, столь непригляден для него, что он не желал смотреть в мою сторону. Но я не мог пока шевельнуться, чтобы хоть как-то привести себя в порядок. «А может... может, он злится на себя, что опять поддался «сопливому мальчишке», показав, что тот для него по-прежнему желанен? – припомнил я подслушанное на балу. – Да нет, видно же было, что это я. Я сдался ему, и теперь он, верно, досадует, так как ломать во мне более нечего, и я уж не интересен ему... Так? Или...»

Мечась от одного раздумья к иному, я оттер лицо и попытался приподняться. Увы, чересчур поспешно, и потому, охнув, откинулся обратно, переводя дыхание. Князь, вздрогнув, шагнул ко мне, но остановился, с силой сжав в кулак протянувшуюся было руку. После резко развернулся на каблуках и вышел, даже не взглянув на меня.

А я остался, не в силах еще что-либо сделать. В чужом доме, полуголый, со следами богопротивной любви на теле, в кабинете, куда могли в любой момент войти, я как мог удобнее вытянулся на диванчике и бессильно прикрыл глаза. Мне было совершенно все равно, какой скандал может подняться, застань меня кто здесь. Впрочем, в последнем я сомневался. Тот, по чьему приказу меня привели сюда, наверняка преотлично знал, с какой целью князь ожидал меня, так что наверняка озаботился, чтобы нас никто не обеспокоил.

И верно, с час, а то и более, что я лежал там, а потом одевался, пытаясь вернуть себе как можно более пристойный вид, никто не вошел. Немного поплутав по незнакомому дому, я смог выйти, не привлекая к себе лишнего внимания, и отправился к себе. Что мне делать дальше, я не представлял совершенно. Мне казалось, что свой шаг я сделал, и очередь была за князем. А его поступок оставлял меня лишь мучительно гадать: что же случилось и что мне теперь делать дальше? Почему он ушел, не сказав мне ни единого слова? Могло ли случиться так, что он перестал желать меня, только лишь я показал, что мне не противны его ласки... и он сам? Множество вопросов роилось у меня в голове, и ни на один из них я не находил ответа.

***

Сутки спустя я стоял в своем кабинете и отрешенно наблюдал, как танцуют снежинки за окном. Давно уже перевалило за полдень, а я так и не вышел из дома, сказавшись на службе больным. Мир в очередной раз перевернулся с ног на голову, но я, похоже, к подобному уже привык. По крайней мере, былой паники и мыслеблудия у меня не было. Теперь было лишь звенящее опустошение и полное нежелание что-либо делать.

Я все еще стоял, когда в соседней комнате послышался громкий шум. Я обернулся, как раз когда дверь с треском распахнулась, и под брань слуг в комнату ввалился... Прохор. Вот уж кого я точно не ожидал увидеть.

– Пропустите. И не беспокоить. Никому.

Двери затворили, я обернулся и обнаружил, что Прохор со всегдашней своей цепкостью ухватился взглядом за мое запястье. Смутившись, я поспешно натянул перчатку.

– Опять? – тихо спросил он.

Я, не ответив, только пожал плечами. Что тут можно было сказать? Что я, как последняя тряпка, уступил? Сдался? Позволил ему, наконец, одержать верх? Так Прохору и так о том известно. За тем и пришел...

– Так вот почему... ох, барин, не погубите! – внезапно заголосил денщик, бросаясь мне в ноги. И заговорил, словно очнувшись, быстро и непонятно: – Один ведь вы и можете. Я-то думал, с чего он? Хоть и понятно, с чего. Но все ж таки... так вот внезапно. А оно эвон как случилось-то! А ведь государь-то, он не откажет! Подпишет, и вся недолга! Пропадет князь, как есть пропадет! Я как узнал, сразу и к вам. Ведь только вы и можете... Не погубите!!!

В конце он попытался было обнять мои ноги, но я очнулся и, схватив его за плечи, принудил подняться.

– Кто кого погубил? При чем тут его величество? Объясни толком, Христа ради!

Прохор, качнувшись, перевел дух и стал объяснять более внятно, что погнало его искать меня. И от его рассказа кровь отхлынула от моего лица.

Вернувшись с бала, то есть сразу от меня, князь, запершись, до утра просидел в кабинете. Не пил, нет, а все собирал и разбирал пистолеты. А с утра, приказав одеть парадное, поехал к фельдмаршалу, что в эту пору оказался в златоглавой. С требованием сей же час подписать ему назначение на границу.

– А я ведь знаю куда! – причитал старый денщик, – На верную смерть ведь идти хочет! Сам греха на душу не взял, так хочет от чужой руки погибнуть! Фельдмаршал-то бумаг не хотел подписывать, так князь кричать стал, что к самому государю пойдет... Я знаю, у меня там знакомые есть, все как есть пересказали.

Я, покачнувшись, переступил с ноги на ногу.

– Так что, подписал он бумаги?

– Нет. В том и счастье наше, что нет! Три дня дал – одуматься, а потом... Погиб князь, как есть погиб, – вновь запричитал денщик, – На вас только и надежда, барин. Отговорите, родименький, спасите его...

Поняв, чего от меня хотят, я, отступив, оперся спиной о стол. Гнев закипел во мне с невиданной доселе силой.

– Спасти?!

Я в ярости сорвал перчатку и сунул искусанную руку ему в лицо.

– Этим?!! Я – спасти?! После всего, что он...

Не договорив, я резко отвернулся к окну. Нестерпимо захотелось бросить все к чертовой матери и уехать куда подальше. В имение, домой, на дальний луг. Зарыться лицом в траву... и просто лежать...

Только какая трава зимой?

– Ведь любит он вас, барин, – глухо сказал мне в спину Прохор.

Будто бы я не знал. Нет, сейчас я бы не поверил, только не сейчас. Но я слышал... из уст самого князя... хоть и сказано то было не мне. Любит...

– Да какая это... любовь?

– А самая что ни на есть, – твердо заявил Прохор. – А что «такая-разэтакая», так уж какая есть. Таким его господь сделал, и не нам то менять. Да только любит он вас без памяти. Как вы уехали, неделю пил без просыпу, насилу в себя привели. Отродясь такого не было. Опосля трех адъютантов за месяц сменил. Все ладные, как один светленькие да синеглазые. Забыть, видать, хотел. Да не смог. Всех выгнал взашей.

Я не оборачивался, но и не прерывал его, жадно впитывая простые, так нужные мне слова. Ободренный моим молчанием, Прохор подошел и чуть тронул меня за рукав.

– Иначе забыть пытался. Амирчика у Сандро забрать хотел.

Я резко обернулся к нему.

– Азиева?!

Нет, только не это! Ведь Амир-то Сандро любил...

– Не дал грузин, не дал! – поспешил успокоить меня Прохор, – Сказал, что на пистолетах с князем драться будет, самолично мальчишку зарэжэт, но не отдаст.