Все было вверх ногами. Деревья мерцают на фоне неба, а снег падает мимо ее лица вверх.

Ее понесли. Дверь открывалась не в ту сторону. Ее положили внутрь. И все почернело. И вот она там. Во сне: бабушка.

Ее собственная Альма, которая приходит и садится на корточки рядом с ней и кладет теплую шершавую руку ей на лоб. На заднем плане розовые обои с изображением периодической системы рядом с плакатом, где Эйнштейн показывает язык. Три хрустальных дельфина высоко на книжной полке и рядом очертания большого письменного стола, сработанного дедушкой, с тисками и всеми инструментами, и маленький глобус — ее детская в доме на хуторе. У нее температура, у бабушки сильная и выносливая ладонь, рабочая ладонь.

Но посреди письменного стола также стоит свинцовая русская шкатулка.

Она открыта и играет, как музыкальная шкатулка.

— Мне надо сказать тебе одну грустную вещь, — говорит бабушка. — Знаешь, эта принцесса. Твоя мама. Та, которая больна. Она… ее больше нет. Она исчезла.

— Но бабушка…

Голос взрослой Иды, а не девочки четырех лет, которая тянет тонкую руку к бабушкиным локонам.

— Я должна знать, чем ты занимаешься, бабушка.

— Чем занимаюсь? Готовлю еду, мою пол!

— Нет, чем ты занимаешься в охотничьем домике.

Но бабушка из сна не понимает и начинает кричать. Альма встает и бьет себя руками по голове. Она плачет и прикрывает глаза ладонями. А потом опять начинает кричать:

— Из меня течет! Из меня течет!

Она начинает дергаться, у нее такие же спазмы, как у Лобова. Одним движением, словно для того, чтобы удержать равновесие, она всплескивает руками, и тогда видны ее глаза.

Но из них текут не слезы. Бабушка кричит и держит перед собой ладонь.

Когда она испуганно раздвигает пальцы, от ногтей идет пар, а из глаз вытекает жидкое серебро. Вся ладонь бабушки плавится. Она кричит, что течет, что все утекает прочь, что сейчас, сейчас она тоже потекла:

— Я ускользаю прочь!

Ида проснулась. Закутанная в одеяло, она опять лежала на заднем сиденье «вольво» Лассе, он сидел впереди и наливал что-то теплое из термоса.

— Как ты себя чувствуешь?

Она не ответила. И тут к ней вернулась память.

Она внимательно посмотрела на него. Когда она садилась, то увидела, что он расстроен. Рука Лассе была обмотана бумажным полотенцем.

— Какого черта ты так поступила? — спросил он.

Ида попыталась понять, что он имеет в виду: руку или всю ситуацию. У нее по щекам текли холодные тяжелые слезы, хотя она совсем не чувствовала себя огорченной. Ей опять стало плохо. Жужжало радио, но она не разбирала слов.

— Ладно, Ида, дело вот в чем, — вздохнул он и сделал паузу. — Я понимаю, что на тебя за последние дни слишком много всего навалилось. Тебе, должно быть, было совершенно невыносимо… И конечно, ты можешь хоть сейчас идти в полицию.

Она продолжала молчать.

— Но сначала я хотел бы, чтобы ты кое о чем подумала.

У него по-прежнему был серьезный вид, и он посматривал в окно. На улице стало темно, хоть глаз выколи. И очень тихо.

— Я считаю, что сначала ты должна поговорить с Альмой. До того, как решишься.

Он посмотрел на нее.

— Она может рассказать тебе о маме. Она может тебе все объяснить. Это сложно. Ты многого не знаешь о Еве.

— Думаю, что да. Я только знаю, что она умерла, что она была калекой и лишила себя жизни, и что мы об этом не говорим. О таком там, наверху, не говорят.

Несколько минут прошло в молчании.

— Разве не так? Она ведь была больна?

— Да, конечно, она была больна, — отозвался Лассе. — Вокруг этого была масса всего. Но она была больна не все время. Например, когда носила тебя.

Ида посмотрела на него.

— Что?

— Я не знаю, — он разгладил руками усы, — я недолго общался с Евой. Пытался с ней шутить, нарушить ее изоляцию. А потом, когда она носила тебя под сердцем и ей стало гораздо лучше, она иногда приходила к нам. Но Альма не хотела рассказывать о том, чем именно больна Ева. А Манфред, он был предан ей как пес. Знаешь, Альма периодически прятала Еву, ее подолгу не бывало видно. Ева была Евой, и она была больна, а Альма с Манфредом заботились о ней дома.

Мы говорили обо всем на свете, только не о том, что с ней было не так. Как-то раз Ева будто бы сама все узнала и хотела рассказать мне, но не решилась. Потом она исчезла для нас.

Лассе включил мотор, посмотрел во все зеркала заднего обзора и только после этого задним ходом опять выехал на лесную дорогу.

— Рассказать все может только Альма. По мне вся эта затея с лабораторией, — продолжал он, — чистый абсурд: новейшая лаборатория, оборудованная под землей в лесу… Все эти бабочки, радиоактивность…

Он замолчал и опустил глаза.

— Я почти уверен, что все это связано с Евой.

Они ехали на низкой передаче по однообразной темно-белой местности, где изредка встречались открытые загоны для оленей и заснеженные перекрестки.

— Принцесса, — произнесла Ида, удивившись, что может говорить. — Принцесса, которая исчезла, о которой вы говорили. Значит, это была моя настоящая мама?

Лассе откашлялся и включил полный свет.

— Это не моя идея. Ты иногда говорила об этой принцессе, ты все время рисовала ее, и я понял, что так представили ее тебе Альма и Манфред. Конечно, я не мог в это вмешиваться. Да, это была исчезнувшая принцесса. И эта принцесса была твоей мамой. Потом, когда ты подросла, ты забыла принцессу. Иногда ты спрашивала о ее могиле, и я не знал, что ответить. Я только говорил, что ты должна спросить дедушку.

— Я не понимаю. Она что, была больна психически?

— Нет. Вовсе нет. Хотя с годами от полученного воспитания нервы у нее расшатались. Ева была физически больна уже с младенчества. Врачи называли это тяжелой экземой, плюс у нее развилась эмболия, то есть закупорка сосудов. У нее на теле постоянно появлялись маленькие кровоточащие ранки. Периодически с нее сходила кожа, и она теряла много крови, примерно как при ожогах. Потом все могло прийти в норму. Но кортизон помогал не всегда. Никто не мог толком сказать, что это, но подразумевалось, что Манфред и Альма знали или думали, что знают. Твои бабушка с дедушкой… если можно так сказать, боялись. Боялись, что врачи что-то вызнают. Разоблачат что-то. Так казалось. Из-за болезни Ева была или, скорее, стала застенчивой девочкой. Периодически, когда ей было девять-десять лет, она лежала в интенсивной терапии и очень редко выходила на улицу. Фу, это был ужасный год. Да и в школу с самого начала она ходила нерегулярно. Представь себе, что у тебя рана от ожога, которая чешется и кровит, и каждый раз, когда ты до нее дотрагиваешься, жжет. К тому же на лице у нее тоже было много ран. Она старалась никому не попадаться на глаза. Или скорее вела домашний образ жизни. Манфред научил ее читать и считать и всему остальному. Она соображала так же быстро, как Альма. Помню, ей было всего лишь семь, когда она сделала мне замечание по поводу теоремы Пифагора! Но Ева по сути была веселым человеком, чтобы ты знала! Во многом как ты. На самом деле вы очень похожи. Такие живые и в то же время немного застенчивые. Это у вас от Манфреда.

Ида улыбнулась. Марина обычно говорила то же самое. Что она, Ида Нордлунд, веселая девчонка. Странно, что тебя считают веселой, когда ты чувствуешь себя осликом Иа-Иа из «Винни-Пуха».

— Продолжай, — попросила она.

— Ладно. Между тем Альма работала в охотничьем домике почти день и ночь. Но долго это не могло продолжаться. В конце концов ситуация вышла из-под контроля. И, конечно, в подростковом возрасте Еве стало хуже. Думаю, Манфред пытался чем-то занять ее, курсы живописи, скауты и прочее, чтобы у нее появились друзья. Но с этим ничего не вышло. И в определенный момент Ева, наверное, поняла, что тоже должна стать…

Он замолчал. Лассе снизил скорость — ему показалось, что на обочине косуля. Но это был только снег и новые ухабы.

— Должна стать чем?