— Скажи мне, — спросил он, — это плохо, что я не так хотел стать графом, как жениться на тебе?

Я мягко улыбнулась.

— Плохо ли это? Это прекрасно. Ты нравишься мне таким, какой ты есть, Эстульф. Будь таким графом, каков ты муж, и таким мужем, каков ты граф. Вместе мы воплотим в жизнь твои желания, ставшие и моими. Я верю в тебя, Эстульф. Будем же мужественны. Агапет был трусом и только в бою отваживался рисковать жизнью. Мне кажется, не то страшно, что он умер, а то, какая смерть настигла его, — коварное убийство в купальне. — Я улыбнулась.

Эстульф покрыл мое лицо поцелуями.

— Будь у Агапета пять тел, он пожертвовал бы всеми ими, лишь бы обрести героическую смерть в бою.

Мы засмеялись.

— Наверное, там, где он теперь, ему очень скучно без меча.

— Поэтому я и приказал положить в его могилу меч.

— Быть этого не может!

— Может. Ты же сама сказала, что я должен взять на себя все хлопоты, связанные с похоронами. По-моему, я все сделал правильно. Когда наступит Страшный Суд, Агапет будет во всеоружии.

Мы прыснули. На свадьбе мы выпили немало вина, но не вино дарило нам веселую злость и толкало на богохульство. Мы были счастливы. Счастливы оттого, что будущее принадлежит нам, а не Агапету.

— Бедный Агапет! — крикнула я, захлебываясь от смеха.

Когда мы успокоились, Эстульф, помолчав, повторил мои слова:

— Бедный Агапет… — прошептал он и склонился надо мной.

Эстульф возлег со мной во второй раз этой ночью, и я любила его, словно разгоняя все зло, скопившееся в этих стенах. Жаром любви я хотела развеять призраков Агапидов, которые жили, любили, зачинали и рожали в этом замке. Мы свергли Агапидов с графского трона нашими поцелуями.

Под утро, когда наступила та особенная, предрассветная тишина, Эстульф, прижавшись грудью к моей спине и нежно проведя кончиками пальцев по моему животу, спросил:

— Ты не боишься?

— Чего?

— Не знаю… Того, что у нас не получится воплотить в жизнь задуманное.

— Нет.

— Как ты это делаешь, Клэр? Как тебе удается победить страх?

— Очень просто. В моей жизни было слишком много страха, и в какой-то момент мое тело отказалось испытывать это чувство. Во мне не осталось и капли страха — он весь вышел из меня, когда я сидела на могиле Агапета. Если ты боишься, Эстульф, то приходи ко мне. Тебе не найти человека, который знал бы о страхе больше, чем я. И боялся меньше, чем я. Я не знаю, сколько дней жизни мне осталось, но эти дни не будут принадлежать ни ужасу, ни мыслям о Господе. Только мне.

На следующий день было воскресенье, и мы отправились в деревушку Арготлинген у подножия горы, на которой стоит наш замок. По традиции при особых для графской семьи событиях — таких, например, как появление нового графа, — он должен раздать народу милостыню. Но Эстульф хотел большего. После воскресной службы он раздал собравшимся деньги, но этим не ограничился. Он попросил крестьян рассказать ему о своих бедах, если это несчастья, в устранении которых может помочь граф. Такого я еще никогда не видела. Около тридцати мужчин и женщин стояли вокруг нас и молчали. Я видела женщин, выглядевших лет на десять старше меня и при этом державших на руках младенцев; старцев, дряхлых, как Лазарь; я видела запавшие глаза детей, руки мужчин, тонкие, как виноградная лоза; видела изношенную одежду и рваные сандалии. Деньги, которые шли на ведение «сладкой войны», как любил называть ее Агапет, шли от крестьян, кроме того, это крестьянские сыновья отправлялись в походы. Война явно не была усладой для тех, кто страдал от нее в наибольшей мере. По меньшей мере десяток крестьян могли бы поведать нам о своих горестях и напастях, но люди словно онемели после тысячелетнего молчания.

Эстульф повторил свой вопрос, ободряя крестьян, но те лишь смиренно опустили головы. Эти крестьяне всегда с уважением относились к доброжелательному распорядителю замка, теперь же, когда он стал графом, люди испытывали к нему чуть ли не благоговение и не отваживались заговорить с ним. Только деревенский священник в конце концов решился высказать свою просьбу — он хотел поставить в арготлингской часовенке маленькую резную статую Богородицы. О помощи просила мать наша церковь, которой все платят десятину, вот только она не передает деньги крохотным деревенским церквушкам, и им приходится обращаться к дворянам. Эстульф пообещал выполнить просьбу священника, но я чувствовала, что мой муж расстроен тем, как прошло собрание. Он рассчитывал на совершенно иной исход.

Мы уже начали подниматься на гору, когда Эстульф вдруг остановился и повернулся к крестьянам.

— Ни один из вас не наестся сегодня досыта. Даже в воскресенье у вас нет вдосталь пищи, но вы молчите! Почему? — Он говорил громко, требовательно. — Почему? Я хочу знать!

Деревенский священник хотел ответить, но Эстульф перебил его:

— Нет, я хочу, чтобы на этот вопрос ответил кто-то из крестьян.

Над толпой повисло неловкое молчание.

— Милостивый господин, — наконец сказала одна из деревенских женщин. — Урожай в этом году был небогат.

— Да, — кивнул Эстульф. — Это действительно так, и я ничего не могу с этим поделать. Но рыбы в реке достаточно, чтобы все наелись.

Крестьяне переглянулись.

— Милостивый господин, — сказал один старик. — Рыба принадлежит вам, а вы разрешили отлов и продажу рыбы только купцам.

— Неправда, — возразил мой супруг. — Это сделал граф Агапет. А перед ним точно так же поступил его отец. И отец его отца. Но теперь все изменится. Я разрешаю в этом графстве любому, кто проживает в селении, прилегающем к Рейну, ловить в реке рыбу для личного употребления. С сегодняшнего дня вам дозволяется ловить форель, угрей, карпов, гольцов, щук, линей и лосось, но только для того, чтобы эту рыбу ели ваши родные. Вы можете съедать рыбу сразу или засаливать ее на зиму. Продавать рыбу запрещено, эта привилегия по-прежнему принадлежит купцам.

Эхо этих слов разнеслось над толпой. Все стояли как громом пораженные. Полагаю, в этот момент крестьяне еще не поняли значение этого графского дозволения. Но когда Эстульф вновь вскочил на лошадь и мы со своей небольшой свитой выехали из Арготлингена, мы услышали, как в деревне поднялся гам, и наконец кто-то радостно вскрикнул.

Я протянула Эстульфу руку, и мы улыбнулись друг другу.

Отослав свиту в замок, мы пошли вдоль реки, ведя лошадей в поводу. Мягкое сентябрьское солнышко играло на волнах Рейна, над лугом порхали бабочки с пурпурными крыльями, гудели пчелы. Могучие воды этой величественной реки были не только источником силы здешних земель, они стали источником силы для нас с Эстульфом. Еще никогда я не чувствовала себя такой… непобедимой. Бессмертной. Ради такого дня, как этот, стоит жить. Мои раны закрылись.

Мы почти не разговаривали, гуляли, время от времени присаживаясь на берегу и глядя на отражение наших лиц в зеркальной глади реки.

Наши отражения… Мужчина, уже немолодой, с бакенбардами, тянущимися от висков к верхней губе, с усами, но без бороды. Каштановые волосы до плеч, черные глаза, четко очерченные восхитительные губы, высокий выпуклый лоб. Женщина, болезненно хрупкая, тоже уже немолодая, с высокими скулами, маленьким носом, черными спокойными глазами, красиво заплетенными белокурыми косами, на лице легкая прозрачная вуаль.

В реке наши отражения переплетались, сливались в одно, и это очень нам нравилось.

Когда мы уже довольно далеко отошли от селения и приблизились к заболоченным полям, Эстульф разговорился.

— Нам надо осушить эту местность, — заявил он. — Только представь себе, тут будут пахотные земли, и тогда крестьяне из трех окрестных деревень смогут выращивать тут урожай. Так повысится и их благосостояние, и наше. Мы будем получать больше подати, и пустим эти деньги на что-то другое.

— А ты знаешь, как это сделать? Как осушить болото?

— Пару лет назад я читал трактат об осушении понтийских болот римлянами. Нам нужен будет хороший проект, на это уйдет время. Но в следующем году мы сможем покончить с этим болотом.