После того апрельского вечера шесть с половиной лет назад я начала заботиться об Оренделе, я изображала добрую кормилицу, я подливала ему чистого вина правды, отравленного ядом с моей кухни. Я изменила свое мнение по поводу писем от его матери и стала передавать Оренделю послания от графини, вот только выходили эти послания из-под моего пера. Орендель жаловался на то, что живет в невыносимых условиях, а «графиня» отвечала ему, что не следует капризничать, ведь она, в конце концов, спасла его от войны. Орендель писал, что предпочел бы уйти в монастырь, а не жить в курятнике, а «графиня» отвечала, мол, ей важно было преподать урок этому самовлюбленному тирану, его отцу, что не всегда можно добиться своего.

Орендель не мог поверить тому, что читал. Он все время спрашивал у меня, что произошло с его матерью, ведь она была такой доброй женщиной. Я же постепенно открывала ему «правду». Я писала ему, что сейчас у графини Клэр всего одна цель в жизни — месть графу Агапету, который сделал ее несчастной. Я писала, что графиня пойдет на все, чтобы отомстить, и ради этого она не пожалеет даже свое дитя. Разумеется, это не казалось особо правдоподобным. Но каждый бессердечный ответ, каждое письмо холодной «графини», каждое слово с моей стороны разрушали веру Оренделя в доброту его матери. Все эти месяцы, проведенные в заточении, все эти зимы в ледяном сарае сделали свое дело. Орендель не хотел верить в то, что его мать коварна и жестока, но моя ложь и обстоятельства его жизни убедили мальчика в этом.

В то же время его любовь и уважение ко мне росли. Я писала ему тысячи посланий. Я «изливала» ему свою душу. Я «признавалась» ему, как тяжело мне выполнять поручения графини. Я говорила Оренделю, что у графини появился любовник. Я делала все, чтобы в его представлении мать превратилась в чудовище. Я рассказывала ему, как отвратительны Элисии перемены в жизни матери. Странно — некоторые мои тогдашние выдумки стали реальностью. Но это всего лишь совпадение. Я пользовалась только своей фантазией, жалуясь Оренделю на то, какой стала жизнь в замке. Постепенно я стала его товарищем по несчастью, его единственной союзницей.

А мои подарки Оренделю довершили дело.

То я привозила ему шкуру для лежанки, то игральные кости, то подушку, то пару башмаков. Такие мелочи, на которые он раньше и внимания-то не обращал, теперь стали для мальца целым миром, ведь это были мои подарки, подарки «от чистого сердца». Но главным моим подарком ему была тряпичная бумага и угольные карандаши, необходимые Оренделю для написания своих историй. Мальчик был глубоко благодарен мне. Он посвящал мне стихи, расспрашивал меня о детстве, о моих родителях, о моем мнении по поводу разнообразнейших вещей, и, хотя у меня не было языка, за пару проведенных с парнишкой дней я могла неплохо развлечь его. Прежде чем уйти, я отдавала Оренделю небольшую стопку писем — их всегда было около двенадцати. Каждую неделю Орендель должен был читать по письму, так я была бы с ним намного чаще, чем четыре раза в год, пусть и посредством только слов. Оренделю это нравилось.

Конечно, он просил меня освободить его. Хлипкие стены его темницы укрепили — за наш счет, конечно (помню, это взбесило Раймунда). Орендель охладел к своей матери, а потому в нем возросло желание ослушаться воли «графини». К тому же мальчишка становился старше, и хотя он был слабым из-за скудного питания, я боялась, что ему хватит сил для побега. Однако же, когда я сказала Оренделю, что в случае его побега графиня угрожала выпороть нас с Раймундом и бросить меня в темницу, он отказался от своих планов. Какое же наслаждение я получала, глядя, как этот ребенок все больше зависит от меня, намного больше, чем мои собственные сыновья, рано ставшие самостоятельными. Всякий раз я не могла дождаться встречи с ним. Возможно, я полюбила бы это дитя и была бы готова отказаться от моего плана ради него, если бы я видела его почаще. Но расстояние между нами было слишком велико. Пары дней в замке в обществе графини хватало на то, чтобы мое сердце вновь наполнилось желчью, необходимой для выполнения плана. Орендель вновь становился лишь орудием в моих руках. Он был для меня тем, чем, по моим словам, он являлся для графини, — орудием мести.

Ярость, злость, упрямство, зародившиеся в душе Оренделя, стали неотъемлемой частью его сущности, и, пусть он еще не понимал этого, я видела изменения в его сознании.

Вскоре я научилась будоражить душу Оренделя или успокаивать ее по своему желанию, подобно тому, как Бог может поднять бурю на море, а потом усмирить штормовые волны одним мановением руки. Орендель, по природе своей тихий и спокойный ребенок, дитя одиночества, мог оставаться мягким и нежным, и никто не догадался бы, что душа его прогнила. Также и с его внешностью. От рождения ему дарована была красота, и даже исполненная лишений жизнь не смогла этого изменить (белокурые локоны, голубые глаза, изящные пальцы), но настоящий знаток людей сразу же обратил бы внимание на горькие складки у его рта. Это я влила в его душу мою горечь, мой яд лжи.

Хватало лишь пары тщательно продуманных слов, чтобы пробудить в его душе злобу. Плача, я передавала ему записки с описаниями очередных подлостей, совершенных графиней. Я вызывала в его памяти стремления, связанные с его прежней жизнью.

Но только во время моей последней поездки к Оренделю план предстал предо мною во всех подробностях. План, который я уже начала воплощать в жизнь, прямо сейчас, когда я пишу эти строки. Наконец-то я осознала то, что так долго вызревало во мне, смутное, неявное. И — какая ирония! — сама графиня навела меня на эту мысль, приказав привезти сюда Оренделя. Она сама накликала свою погибель. Я уничтожу ее. И не будет для Клэр боли страшнее, не будет для меня мести слаще.

С печальной миной я пару дней назад вошла в «келью» Оренделя, сжимая в руках написанное мною же письмо. Мальчишка обрадовался, увидев меня, но уже через мгновение заметил, что что-то не так, как всегда. Я передала ему послание.

— Мне прочитать его прямо сейчас? — Дрожащими руками он открыл письмо. — Ах, Бильгильдис, неужели это правда? Отец мертв, убит моей же матерью и ее любовником?

Я указала на строки, где говорилось о том, что и Элисия, и все остальные в замке верят в это, но у них нет никаких доказательств, ведь графиня и ее любовник измыслили хитроумный план и замели за собой все следы. Ко всему теперь и жизни Элисии угрожает опасность.

— Нет! — к моему изумлению, заявил он. — Нет, это не может быть правдой. Все те злые поступки, значительные и нет, о которых ты мне говорила… поступки, которые описаны в ее же письмах… во все это мне приходится верить. И в ее себялюбие, и в любовника, и в ее ненависть к отцу, да, во все это я верю. В чем-то я даже понимаю свою мать. Отец был суровым и жестоким человеком, он плохо обращался со всеми вокруг, даже со своими детьми. Помнишь, он выпорол меня из-за того, что я метал подковы не так далеко, как дети других дворян, и проиграл в соревновании? А как он смеялся над Элисией, когда она упала с жеребенка и сильно ударилась головой? Тогда еще шел дождь… Мама пыталась скрыть свою печаль, но я все видел. И все же… такое… убийство… худшее из всех преступлений… и то, как оно было совершено… А теперь, говоришь, она хочет убить Элисию? Нет, вы все, должно быть, ошибаетесь. Весь замок ошибается. Та женщина, которую я знал, не способна на такое.

Бедняга. Рифмоплетство сделало его совсем глупым. Если бы он знал, на что способны люди, когда они любят. Если бы он знал, что светлый образ любви, проникающий в наши сердца, приносит с собой семена зла. Но откуда мальчонке знать такое, ведь он сидит в этом загоне год за годом, месяц за месяцем, день за днем, один. Мир видится ему таким, каким представляет его себе девятнадцатилетний бард.

«Я еще сумею переубедить его, — сказала я себе, — но пока что не стоит говорить с ним о вине графини». Я передала ему лист, на котором было написано, что я решила освободить его, только графиня не должна знать об этом.