— То, что я думаю, существенной роли не играет. Миз Полански не желает иметь со мной ничего общего.

Скептическая ухмылка Сэди превратилась в нахально-снисходительную.

— Мне представляется, что вы не задумывались над тем, чтобы взять и сказать ей, как вы к ней относитесь.

— Господи, да конечно! — заявил он, потрясенный этим соображением. — Я ведь не мастер… открыто выражать свои чувства.

Сэди в это время водружал доктору на голову шлем.

— Открою вам, док, страшную тайну, — заявил он, закрепляя ремешок под подбородком. — Мастеров открыто выражать свои чувства не существует в природе. Но если вам кто-то дорог, то на такой риск пойти придется.

Когда дело касалось науки, Иэн был уверен и смел, но когда речь заходила о делах сердечных… что ж, это был совершенно иной вопрос. Синклер в состоянии был расшифровать иероглифы биномных уравнений. Он во сне мог отбарабанить принципы построения сложнейших таблиц Буля. Но женщины пребывали вне пределов его понимания, а одна из них, совершенно конкретная, в данный момент доводила его до безумия.

Вчерашняя сцена в кабинете была почти повторением того, что ночью случилось в гостиной. В какой-то миг она была до такой степени близка, что он ощущал дуновение теплого дыхания на щеках и видел золотистый отблеск ее карих глаз. А в следующее мгновение она убегала от него, точно он являлся дьяволом во плоти. Не надо было быть гением, чтобы уяснить себе: ей не хотелось иметь с ним ничего общего. Разумный человек понял бы, что ситуация безнадежна, и ушел с гордо поднятой головой.

“Но ты же лишаешься разума, как только речь заходит о Джилли!”

— А что будет, если я скажу ей о своих чувствах, а она не захочет иметь со мной ничего общего?

Улыбка Сэди посуровела.

— Гарантий, док, не существует. Но я знаю, что иногда, чтобы добиться многого, стоит рискнуть многим. Как говорится, не сообразишь — не победишь. И, кроме того, — добавил он, опуская и закрепляя щиток шлема, — быть может, мы с Феликсом что-нибудь на этот счет сможем придумать.

— А именно? — спросил Иэн, слепо глядя в направлении собеседника, но не получив ответа. Вместо этого он услышал характерный свист наружной двери, изолирующей его в лишенной света, самодостаточной вселенной яйца симулятора.

Вдвойне слепой из-за виртуального щитка и темноты внутри яйца, он задумался, перебирая тактические ходы, которые, с его точки зрения, помогли бы ему отыскать Эйнштейна. Но тут мысли его перескочили на другой предмет: на женщину с карими глазами, неуверенной улыбкой, чья обманчиво-хрупкая внешность скрывает под собой железную волю и преисполненное решимости сердце. И непревзойденный талант удирать от него в тот самый миг, когда ему больше всего хочется, чтобы она осталась.

“Ладно, может быть, так лучше”, — подумал он, мгновенно отрезвев. Он человек науки, а не раб страсти. Шесть лет без любви утвердили его в этом мнении. Да, было время, когда он начал верить в блистательные брачные вымыслы — дом, дети, любовь до гроба. И он цеплялся за этот изначальный обман гораздо дольше, чем следовало бы, особенно, когда Саманта объяснила ему, что ее совершенно не интересует его научная карьера, что ей хочется путешествовать, а не быть привязанной к одному и тому же месту, и что у нее нет ни малейших намерений губить свою жизнь и фигуру деторождением.

Джиллиан Полански ничем не напоминала его бывшую жену, но риск возникновения эмоциональной связи был точно таким же. Было слишком много переменных величин, слишком много неизвестных. Как подчеркнул Сэди, гарантий быть не может. Как ученый, он приучил себя соотносить риск проб и ошибок с результатом. Ни один уважающий себя ученый не будет ставить опыт со столь минимальными шансами на успех.

Мысли его прервал все усиливающийся электронный гул — показатель того, что идет подпитка яйца энергией. Он вцепился в ручки стабилизатора, мысленно готовясь к переходу в виртуальную реальность. Ватты, амперы, диоды, микропроцессоры — в этом он разбирался. На смену дурацким мечтаниям должны прийти солидные научные знания. Он построит для себя жизнь столь же целостную и самодостаточную, как во время пребывания внутри яйца.

И в этой жизни не было места для конкретного очаровательного кибертехника, даже если ее поцелуи горячили ему кровь.

Джилл медленно раскрывала глаза, борясь с кратковременной потерей ориентации, испытываемой ею, пока ее органы чувств приспосабливались к сенсорному вводу симулятора. Ее окружал серый антитуман, теневая пустота, обозначившая вход в виртуальный мир. Но по мере того, как она вглядывалась в пустоту, все начинало меняться и принимать узнаваемые формы, подобно тому, как размытое изображение на киноэкране постепенно становится резким по мере наводки на фокус.

Она увидела, как подле правой ее ноги возникает кресло. Она увидела, как у левого локтя вырисовался стеклянный стакан, а после этого тотчас же появился столик, на котором он стоял. Во мгле стали возникать и другие образы: стоящие вперемежку столы и стулья, обшарпанная штукатурка на стенах, выложенный плиткой сводчатый коридор, медленно вращающиеся потолочные вентиляторы. Стали проявляться и люди. Они толпами усаживались за столы, одетые со старомодной элегантностью. Неровный свет вырисовывал настороженно-недоверчивый их облик в то время, как они с опаской осматривались, разговаривая друг с другом таинственным, заговорщическим шепотком.

Джилл глубоко вздохнула — виртуально вздохнула, напомнила она себе, — и стала наблюдать за тем, как вокруг нее смыкалась сводчатая зала. Еще до завершения трансформации в голову Джиллиан пришли две мысли, обе в равной степени фантастические.

Первая сводилась к тому, что виртуальная среда, хотя и четко обрисованная со всей возможной полнотой, оказалась исключительно черно-белой. Вторая, не менее потрясающая, заключалась в том, что в этом месте она уже когда-то побывала.

“Грот, вписанный в интерьер элегантного ночного клуба, оформленного под декаданс… пальмы в бронзовых кадках, восточные ширмы, за которыми прячутся тени, едва обращающие внимание на гротескно-вычурные бра… удушающая жара, висящая в воздухе несмотря на сравнительно поздний час, и молчаливое обещание любви, смерти или свободы, доступных по соответствующей цене”.

Даже ее облик показался знакомым: мягкая, точно облачко, белая блузка с элегантными длинными рукавами и глубоким вырезом, выглядящим одновременно и скромным и вызывающим. А пестрая, развевающаяся юбка намекала на наличие округлостей, их не подчеркивая. Так что одежда ее, как и загадочная комната, где Джилл находилась, намекали на некие секреты, не выдавая слишком многого. Черт, она же знает это место…

— Что будете пить, мадемуазель?

Она обернулась и увидела перед собой угловатые черты русского бармена. “Это Саша”, — вдруг вспомнила она. По откуда ей известно это имя?

— Ах, да! Как насчет диет-соды?

— Диет-соды?

“Погоди, Джилл! Судя по обстановке, диетические напитки появятся в обиходе десятилетия через два…”

— A-а, ну тогда просто кока-колу, — поспешно поправилась она. Со льдом.

— Кока-кола у меня есть. Льда у меня нет, — проговорил бармен, пожимая плечами. — Вы, должно быть, только что приехали в город, иначе вы бы знали, что льда тут меньше, чем алмазов в Касабланке.

— В Касабланке? — Джилл резко обернулась, разглядывая комнату и только теперь понимая, почему она кажется такой знакомой. Топология Сэди засунула их прямо внутрь знаменитого фильма сороковых годов “Касабланка”, или, точнее, внутрь “Американского кафе” Рика. Достоверность деталей была невероятной и еще более аутентичной из-за черно-белого оформления.

“Господи, значит, я очутилась в “Касабланке”! Да Марша никогда этому не поверит!”

Русский бармен Саша поглядел на бутылку “колы” в собственной руке, а затем вновь перевел взгляд на Джилл.

— Думаю, вы правы, что не пьете.

Джилл едва расслышала это замечание. Она разглядывала интерьер, обрадованная, что перенесена в один из величайших фильмов всех времен. Взглядом она стала прочесывать толпу, надеясь разглядеть Хамфри Богарта и Ингрид Бергман. Но вместо этого она увидела нечто, начисто зачеркнувшее радость и наполнившее ее страхом.