— Именно несовершенство делает его любимым!

Синклер вздернул брови с хитрой ухмылкой.

— Мне остается только пожелать, чтобы мои несовершенства тоже сделали меня любимым.

Джилл вся собралась.

— Я и не знала, что вы способны признаваться в собственных несовершенствах.

— Я не до такой степени тщеславен, — ответил он, и выражение его лица мигом стало серьезным. — Извините, что накричал на вас за то, что вы пришли на выручку. Из тех, кого я знаю, очень немногие осмелились бы пойти на такой риск, а еще меньше людей сделали бы это ради меня. Вы повели себя отважно и благородно. Я был неправ, обругав вас. Я и тогда это понимал.

— Зачем же вы это сделали? — тихо спросила она.

Он вновь улыбнулся, но теперь уже без всякого цинизма.

— Что ж, миз Полански, думаю, что, в свою очередь, тревожился из-за вас.

Не у одного только Синклера была дубленая шкура: на протяжении длительного срока Джилл выковывала свою собственную броню. Хотя у нее была масса друзей и знакомых, близко к сердцу она допускала очень немногих. И для Синклера путь к ее душе был наглухо закрыт, ибо пускать его внутрь она вообще не собиралась. Но как только она увидела у него на лице чуть ли не первую честную улыбку, то осознала, что он уже каким-то образом преодолел барьер. Когда это случилось? Когда он высвобождал ее из колючих зарослей? Когда он испытывал истинное наслаждение, гладя ее кота? Когда от его поцелуев рождались радуги?..

Впрочем, когда это случилось, неважно. Важно было выбросить его из сердца как можно скорее.

— Доктор Синклер, я…

— Я знаю, что вы собираетесь сказать. Что мы всегда несогласны друг с другом, что между нами нет ничего общего, что мы не в состоянии, заговорив друг с другом, удержаться от спора. Все это мне известно. — Он перестал танцевать, хотя музыка еще играла, и не обращал внимания на окружавшую их толпу. Сделав шаг назад, он взял ее за руки и поглядел на сплетенные пальцы, испытывая одновременно чувство неловкости и глубочайшей почтительности.

— Истина заключается в том, что я до предела восхищаюсь вами. И мне бы очень хотелось, чтобы мы стали друзьями.

Эти простые слова, проникающие в самое сердце, оказались столь же сокрушительными, как его ласки. Она полагала, что он — железный человек, уверенно наслаждающийся своим положением и своей властью, наглый до предела. Как Рик из “Касабланки”, он изолировал себя от остального мира, живя по собственным законам, отметая от себя отвлекающие факторы вроде боли, радости, любви.

“Я восхищаюсь вами”, — сказал он. Простые слова, но, как ей показалось, она не слышала большей похвалы. Внезапно она стала кем-то особенным, несмотря на заурядную внешность, и весьма неординарное воспитание. Ей никогда не приходило в голову, что такого простого человека, как она, Иэн захочет иметь своим другом. Ей никогда не приходило в голову, что ему может быть нужна именно она.

“Ты, — проскрипел в душе жук-точильщик, — и еще одна женщина, которая делит с ним постель”.

Она отдернула руки, словно от огня.

— Мы никогда не сможем стать друзьями, — хрипло проговорила она. — Никогда.

Разочарование в его взгляде резануло ее по сердцу.

— А почему? — со всей решимостью произнес он.

“Потому, что ты любишь другую!” — хотелось воскликнуть Джилл, но тут она обнаружила, что не в состоянии облечь эту горькую истину в слова.

— Потому… потому, что я об этом пожалею. Может быть, не сегодня и не завтра, но скоро и на всю оставшуюся… О, Господи, да я уже заговорила, как в кино!

Яркие радуги окаменели и застыли, как окружавший ее черно-белый мир. Словно зверек, пытающийся выбраться из западни, она собралась с силами и вырвалась из его рук, а потом, проскользнув между двумя ближайшими танцующими парами, скрылась в спасительной толпе. Она слышала, как он окликает ее по имени, но не обернулась. Вместо этого она стала прорываться через море спрессованных посетителей, роняя слезы, не имеющие ни малейшего отношения к табачному дыму в ночном клубе. Не обращая ни на что внимания, она проталкивалась через толпу, не замечая ничего вокруг себя, пока не выбралась из давки.

И в первый раз увидела клубный оркестр.

Музыка была из сороковых. Белые, как шампанское, костюмы были из сороковых. Трубы и кларнеты были из сороковых. Но ямайские шляпы и длинные патлы были явно из девяностых.

— Эйнштейн! — пробормотала Джилл, глядя на оркестр. — Это наверняка послание от Эйнштейна! — Она воспряла духом. Впервые с того момента, как она вошла в виртуальное пространство, он дал о себе знать, и это означало, что суперкомпьютер жив. По крайней мере, она на это надеялась.

Джиллиан осторожно подошла к эстраде. “Вести себя надо ненавязчиво, — говорила себе она. — В конце концов, они могут не захотеть разговаривать с незнакомым че…”

— Это ты Джиллиан Полански? — спросил главный.

“Ошиблась в очередной раз!”

— Да, Джилл — это я. Вам известно, что случилось с Эйнштейном? Не могли бы вы сказать мне, где он сейчас находится?

Оркестрант грустно покачал головой. Заплясали толстые, аккуратные пряди.

— Ах, красавица, да я бы рад был сказать! Но в этом месяце он лишь частично участвовал в реализации пространственной программы, сама ведь знаешь. Моя рабочая память мала для такой информации. Но одно я знаю: малыш Эйнштейн в большой беде!

— Беде какого рода? — послышался позади красивый голос, говорящий с британским акцентом.

Джилл с удивлением обернулась и обнаружила, что доктор стоит рядом.

— Как вам удалось пробиться сквозь толпу?

Строгое выражение на лице Синклера слегка смягчилось.

— Не вы одна в состоянии действовать наподобие водяного буйвола. Ну, а теперь, — проговорил он, обращаясь к главному из оркестрантов, — объясните, в чем заключается беда, в которую попал Эйнштейн?

— Огромная беда, сэр. Большая, как кит, — предупредил главный. — Эйнштейн запрограммировал меня сказать вам, чтобы вы за ним не ходили. Слишком опасно: для него, для вас и для вашей прелестной леди. Лучше оставьте его в покое.

— Но мы уже прошли такой длинный путь! — воскликнула Джилл. — Вы не можете не сказать нам, как его найти!

— Я уже сказал, что не знаю, где он. Теперь моя информация подошла к концу, и я прощаюсь с вами обоими. — И с этими малоутешительными словами он, приподняв красочную шляпу, вернулся к оркестру.

— Но кроме вас нам не к кому обратиться! — отчаянным шепотом проговорила Джилл. Получалось, что долгий пройденный путь завел их в тупик. Только на этот раз появился проблеск надежды. Она поглядела на Иэна, даже не пытаясь скрыть охватившего ее разочарования.

— Мы ведь не сдадимся?

— Как мне представляется, ни в коем случае! — заверил он. Резко подавшись вперед, он схватил за руку главного из оркестрантов.

— Послушай-ка! Эту проклятую машину создал я, и потому я знаю, что каждая топологически вторичная программа имеет исходную точку. Ты, может быть, действительно не знаешь, где Эйнштейн сию минуту, но ты прекрасно можешь мне сказать, где он находился, когда подключил тебя.

— Ну, не надо быть таким злым и настырным! — заныл оркестрант. — Моя стартовая команда пришла из аэропорта. Теперь, сэр, простите, но мне пора играть.

— Конечно, — проговорил Иэн, отпуская руку музыканта. И повернулся к Джилл, ожидая увидеть на ее лице улыбку. Но вместо этого он увидел, что рот у нее был плотно сжат, а на лбу прорисовывались легкие морщинки — Джилл озабоченно размышляла. У Синклера появилось острое, в высшей степени ненаучное желание убрать эти морщинки поцелуем.

“Господи, да ведь эту женщину воротит от одной лишь мысли, что мы можем стать друзьями!”

— Иэн, аэропорт находится довольно далеко от города. Мы не успеем попасть туда вовремя.

Она встретилась с ним взглядом, и ее прекрасные, выразительные глаза были преисполнены сострадания — к кому угодно, только не к нему. Он подавил накатившееся было на него разочарование, напоминая себе, что в его упорядоченной, рациональной жизни состраданию места нет.