— Мальчик! — воскликнули хором ошарашенные жители Медландии. — Какой черненький!

— По всей вероятности, это маленький негр, — заметил господин Пиджакер и с умным видом многозначительно замолчал.

— Действительно, — сказал король, водружая на нос очки. — Очень странно, очень странно!

Потом он снова снял очки. Лукас до сих пор не проронил ни звука, но лицо его выражало крайнюю озабоченность.

— Никогда в жизни еще не видел такого свинства, — заговорил он наконец, и голос его при этом звучал очень сердито. — Запихать такую кроху в коробку! А если бы мы не открыли посылку? Что тогда? Ну, пусть только попадется мне тот, кто это сделал, — я задам ему такую трепку, что вовек не забудет — клянусь своим паровозом!

От грозного рыка Лукаса малыш разревелся. Ведь он был еще совсем маленьким и ничего не понимал. Наверное, он подумал, что Лукас ругается на него. Да еще, может быть, его озадачила черная физиономия Лукаса — малыш-то не знал, что у него самого черная мордашка.

Фрау Каакс подхватила ребенка и попыталась его успокоить. Лукас стоял поодаль с очень растерянным видом — ведь он и не думал, что может так напугать мальчика.

А фрау Каакс была на седьмом небе от счастья, — ведь она давно уже мечтала о таком вот маленьком мальчике, которому бы она шила курточки и штанишки. А шила она, надо сказать, мастерски. И ничего, что малыш оказался таким черненьким, это даже очень мило, ему так пойдет розовый цвет — розовый цвет она любила больше всего.

— Как же нам называть его? — неожиданно спросил король. — Ребенку все-таки положено иметь имя.

И он был прав. Все принялись напряженно думать. Первым заговорил Лукас:

— Я бы назвал его Джимом. Мне кажется, это очень подходящее имя для мальчика. — Он приблизился к малышу и сказал: — Ну, Джим, будем друзьями? — При этом он постарался, чтобы его голос звучал как можно мягче — ему совершенно не хотелось еще раз напугать негритенка.

Малыш сразу же протянул к Лукасу свои тоненькие ручонки с розовыми ладошками, которые казались совсем крошечными по сравнению с ручищами Лукаса, измазанными сажей.

— Здравствуй, здравствуй, Джим, — поприветствовал Лукас малыша, осторожно пожимая доверчиво протянутую ему ручку.

В ответ на это Джим рассмеялся.

С этого дня они стали друзьями.

Прошла неделя, и снова в Медландию прибыл почтовый корабль. Завидев его еще издалека, фрау Каакс выбежала на берег и стала кричать почтальону, что ему, мол, не нужно причаливать. Все в порядке. Посылка предназначалась ей. Просто фамилия была написана неразборчиво. Все то время, пока она объяснялась с почтальоном, сердце ее отчаянно билось — казалось, что оно вот-вот выскочит из груди, ведь она так боялась, что почтальон отнимет у нее ребенка. А ей ни за что на свете не хотелось расставаться с Джимом — так она успела уже к нему привязаться.

— Ну и хорошо, значит, все в порядке. До свидания, фрау Каакс, — только и сказал на это почтальон, и тут же корабль поплыл себе дальше.

Фрау Каакс облегченно вздохнула и бросилась домой. Там она подхватила Джима и принялась на радостях кружиться с ним по всему дому. В какую-то минуту, правда, она вдруг подумала: а ведь на самом-то деле Джим — чужой ребенок, и, наверное, она поступила не слишком хорошо, оставив его у себя. От этой мысли вся радость ее тут же улетучилась: ее мучила совесть. И это чувство не покидало ее, видимо, и потом, когда Джим уже стал побольше, — не раз бывало так, что она вдруг откладывала в сторону какую-нибудь начатую работу и сидела, словно застыв, с очень серьезным выражением лица и только все глядела с тревогой на Джима — кто же все-таки его мама, думала она…

— Хочешь не хочешь, а придется, наверное, сказать ему всю правду, — вздыхала она всякий раз, когда разговаривала по душам с королем, или с Лукасом, или с господином Пиджакером. Те в ответ неизменно кивали головами, соглашаясь с нею, — мол, действительно, давно пора объяснить все Джиму. Но фрау Каакс никак не могла решиться и только откладывала и откладывала это важное дело.

Она, конечно, не думала и не гадала, что не далек тот день, когда Джим сам все узнает, и произойдет это помимо ее воли — тайна откроется Джиму совершенно удивительным и загадочным образом.

Ну вот, теперь население Медландии составляли один король, один машинист, один локомотив и два с четвертью подданных — ведь Джим еще был слишком маленьким, чтобы считаться целым подданным, он мог пока сойти только за четвертушку.

Но шли годы, Джим рос и скоро превратился в настоящего мальчишку-сорванца, который проказничал и бедокурил, немало досаждая тем самым господину Пиджакеру. А еще он не любил мыться — как, впрочем, и все мальчики его возраста. Он никак не мог взять в толк, зачем ему мыться, если у него черная кожа и все равно не видно, какая у него шея — грязная или чистая. Фрау Каакс почему-то придерживалась другого мнения, и Джиму волей-неволей приходилось ей подчиняться.

Фрау Каакс очень гордилась своим Джимом, хотя он доставлял ей немало хлопот, и у нее всегда находился повод для беспокойства — этим она ничуть не отличалась от всех прочих мам. Она беспокоилась о нем даже и безо всякого повода или расстраивалась по всякому пустяку. Ну, скажем, возьмет Джим зубную пасту и, вместо того чтобы чистить ею зубы, съест ее (она ему очень нравилась на вкус) — а фрау Каакс уже огорчается из-за такой ерунды.

Вместе с тем в некоторых случаях Джим оказывался просто незаменим. Вот, например, зайдет в лавку король, или Лукас, или господин Пиджакер, а фрау Каакс в этот момент занята по хозяйству — Джим всех обслужит, а фрау Каакс не нужно беспокоиться.

Лучшим другом Джима был Лукас. Они понимали друг друга с полуслова. Может быть оттого, что Лукас ходил таким же черным, как Джим. Частенько Лукас брал Джима с собою покататься на паровозике и по дороге все показывал и рассказывал ему. Иногда Лукас даже разрешал Джиму немножко поуправлять паровозом.

Джим мечтал тоже когда-нибудь стать машинистом, так как эта профессия очень подходила к его цвету кожи. Но для этого ему, как минимум, нужно было обзавестись собственным локомотивом. А локомотив, как известно, не так-то просто достать, особенно в Медландии.

Ну вот, теперь вам известно самое главное о Джиме, осталось только рассказать, как он получил свое прозвище. Дело в том, что у Джима очень часто продырявливались брюки, причем все время на одном и том же месте. Сотни раз фрау Каакс чинила эту злополучную дыру, но хватало ее заплаток ненадолго: не успеешь оглянуться, как на том самом месте, где только что была аккуратная заплатка, уже красуется здоровенная дырища. Джим, конечно же, изо всех сил старался вести себя крайне осмотрительно и осторожно. Но ведь бывает нужно, например, быстро залезть на дерево или съехать на попе с высоченной горы — и вот тебе, пожалуйста, уже опять дыра.

Надоело фрау Каакс латать ему штаны, и придумала она, как выйти из затруднительного положения: она взяла лоскуток, подшила его с изнанки к краешку дыры, посадила на этот лоскуток пуговку, а края дыры аккуратненько подрубила, так что получилась как бы петелька. Теперь вместо того, чтобы продирать штаны, Джиму нужно было только расстегнуть пуговку — и дыра на месте, застегнешь пуговку — и штопать не надо.

Вот с этого самого дня все жители Медландии стали называть Джима Пуговкой.

Шли годы, Джим рос, и его уже вполне можно было засчитать за половинку подданного. В какой-нибудь другой стране его бы давным-давно отправили в школу, и сидел бы он как миленький за партой, и учился бы читать, писать, считать, но в Медландии не было школы. А раз ее не было, то никому и в голову не приходило, что пора бы уже такому большому мальчику уметь читать, писать и считать. Джима это, конечно, беспокоило меньше всего, и он жил себе припеваючи, нисколько не беспокоясь о будущем.