«Ну и дохните себе, коль охота».

И снова – погребальные костры. Не было такой улицы, на которой они бы не полыхали, словно прожорливые рыжие чудовища, поглощая заражённые тела. Помня о наказе бабушки во что бы то ни стало помочь душам умерших избежать слияния с хмарью, Цветанка преодолевала собственный ужас: ведь, наверно, этим беднягам гораздо страшнее раствориться в той черноте, которую Цветанка на миг увидела за окном. Щепоть за щепотью развеивала она яснень-траву над обгорелыми останками, охваченными пламенем, пока её пальцы не поймали в мешочке одну пустоту. Вот и кончилась травка…

Цветанка растерянно застыла среди улицы. Всё! Неужели больше никому не помочь?

«Заяц, Заяц!»

К ней бежали трое её беспризорников – Олешко и Берёзка с братиком Драгашем. Щупленькая девочка тащила малыша на руках, чуть не падая под его тяжестью. Как она, тоненькая и слабая, вообще несла его? Чудо, не иначе. Мальчик, покрытый красными пятнами, стонал в бреду, как сестрёнки Первуши.

«Драгаш помирает», – тихо и горестно выдохнула Берёзка, без сил оседая с братцем наземь.

Цветанка за горшок – а он к тому времени уж перестал дымить. Из него высыпалось серое облачко золы, но в ней, должно быть, осталась какая-то примесь яснень-травы. Глазастый зверёк – отчаяние – запищал внутри, и Цветанка принялась лихорадочно натирать Драгаша золой. Могло ли это как-нибудь помочь? Неизвестно… «Отвар!» – радостно вспыхнуло в памяти.

«Айда домой! – приказала она, воспрянув духом. – Там бабуля лекарство уже, наверно, приготовила!»

Берёзка была уже не в силах нести братца, и Цветанка сама его подхватила, а ребята побежали за ней. Распахнув дверь дома ногой, она с порога крикнула:

«Бабуля! У тебя отвар готов? Драгашу надо, он плох совсем!»

В доме всё ещё стояла сизоватая дымка, от которой слегка першило в горле, но Цветанка с радостью вдыхала её, как благодатный дух луговых цветов в вешний день. Крепкая целебность и суровая горчинка успокаивали и обнадёживали: здесь заразы нет.

«Ему седмицу надо настаиваться, чтоб полную силу набрать, – отозвалась бабушка Чернава с лавки. – Но ничего не поделаешь, хвороба молниеносная не даёт погодить… Будем свежим поить – авось, и поможет. Клади мальца на печку, на моё место. Отвар на столе в горшочке».

Укладывая малыша на тёплую лежанку, Цветанка про себя удивилась: слепая бабуля всё сделала сама! И воду вскипятила, и траву заварила. Хотя дело несложное, и с закрытыми глазами управиться можно. Одной рукой бережно приподнимая голову Драгаша, другою Цветанка поднесла к его рту ложку ещё горячего отвара. Ребёнок полубессознательно проглотил, поморщился от горечи, а через несколько мгновений сквозь приоткрывшиеся веки прорезался его усталый и мутный взгляд, и Берёзка обрадовалась до слёз.

«Живой, глазки открыл, поглядите!»

«Тс», – шепнула Цветанка, приложив к губам палец.

Она напоила отваром и её с Олешко, а также выпила несколько глотков сама. Горечь напитка пробирала знатно – крепче полыни и золототысячника.

«А где все? – спросила она у ребят. – Нежва, Дымник, Кочеток, Прядун, остальные? Живы? Не знаете?»

«Нежва с Дымником окочурились третьего дня, – устало, без слёз отвечал Олешко, вытирая тыльной стороной руки чумазое остренькое лицо. – Кочеток хворает… Прядун живой, но вчерась озноб его бил. Видать, тоже скоро на костёр ему дорога».

«Так, ребятушки мои, – сказала Цветанка. – Бегите-ка, собирайте всех наших, кто живой… Да чего там, я с вами пойду!»

Новая забота заставила её опять забыть о головной боли. Оставив Драгаша с бабушкой, они сбились с ног, пока бегали и искали ребят по всему городу. Из пятнадцати подопечных Цветанки живыми нашлись только шестеро, да и то трое из них были уж на последнем издыхании, выхаркивая из груди лёгкие. Но Цветанка и им дала отвара: как знать, а вдруг яснень-трава приостановит смертельную хворь даже на последней её ступени и всё-таки поможет им выкарабкаться? Глядя, как на костёр тащили за руки и ноги молодую девицу, воровка застыла… Какая же краса погибла! Золотая коса волочилась по земле, на лице застыло страдание, а большие, навек сомкнутые глаза осенила глубокая смертная тень.

«Мелюзга, все к бабуле, – приказала Цветанка коротко и глухо. – Кто идти не может – тех на руках тащите. А у меня ещё дело есть».

Заячьи ноги помчали её через весь город – к дому мастерицы Живены. Небольшой, но затейливо украшенный резьбой и разноцветными узорами, с соломенной крышей и деревянными конскими головами на столбах у крыльца, выглядел он этаким сказочным теремком, но и над ним уже витала чернокрылая беда… На крыльце сидела сама мастерица – дородная и пышногрудая, но теперь болезненно бледная, с непокрытой головой: полурасплетённые тёмно-русые косы рассыпались по плечам, поблёскивая серебряными нитями первой седины. Была она в одной сорочке, но для кого наряжаться, когда из-за каждого угла смерть таращила пустые глазницы? А дверь домика распахнулась, и крепкий чернобородый мужик вынес на руках девичье тело… Цветанка зажмурилась, приказав сердцу окаменеть, но из трещины снова полилась кровавая капель. «Нет, не Ива, не она!» – плакало оно, не желая верить. Увы, платок, соскользнувший с плеч девушки, был слишком хорошо знаком Цветанке, его узоры и бахрому она могла бы мысленно нарисовать, закрыв глаза.

«Ив… – Горло стиснулось, губы не желали повиноваться, а не понадобившийся горшок с драгоценным отваром чуть не выскользнул из рук. – Ивуш… ка».

Безжизненно запрокинутая голова Ивы свисала с руки мужика, а у Цветанки не осталось ни одной щепотки яснень-травы, чтоб кинуть в костёр для её души. Ни листочка, ни стебелька, ни цветка для ладушки-зазнобушки. Всё она растратила на чужих мертвецов, а Ивину душу обрекла на превращение в хмарь…

Нет же, осталась трава! Совсем чуть-чуть, в узелке у Цветанки на груди. А она и забыла…

«Обожди, дядя, – глухо промолвила Цветанка, догоняя мужика-носильщика. – Дай с нею проститься».

В последний раз она заглянула в лицо Ивы, на котором румянец во всю щёку уступил место мертвенно-восковой желтизне, и разглядела на нём неземное спокойствие и свободу от мук.

«Отшелестела ты, моя Ивушка», – проронила воровка и просунула щепоть травы из своего узелка-оберега девушке под рубашку, себе оставив несколько серебристых листочков да один жёлтый цветок. А потом, подумав, поднесла горшок к губам мужика: вполне возможно – да нет, совершенно точно его самого вскоре вот так же понесут в огонь. Он перетаскал столько тел, что не заразиться просто не мог.

«Испей, дядя, – сказала Цветанка. – Это целебная трава. Заразу отгонит».

Мужик выпил, крякнул, сморщившись от горечи. Янтарные капли повисли на его усах, но утереть он их не мог – руки были заняты.

«Спасибо, пострелёнок».

Домой она пришла молчаливая, с сухими глазами. Душу словно выжгло жаром костров, слёзы испарились, а сердце так обуглилось, что нечему стало болеть: ни одного живого места не осталось на нём. На печке хныкал Драгаш – кашлял и просил пить, и сестрёнка Берёзка подносила ему ложку-другую воды. Все ребята были здесь – кто на лавке, а кто на полу.

«Где тебя носит? – проворчала бабушка. – Отвар ещё остался?»

Цветанка поставила горшок на стол. В нём что-то булькнуло.

«Есть ещё», – сказала она.

«Вот и всё, нету больше травки, – вздохнула бабушка. – И окуривать нечем, и новый отвар сделать не из чего».

Ребят надо было накормить. На шестке [18] стоял горшок вчерашней каши, в погребе нашлась простокваша и сметана, но третий день болеющим стало уж не до еды, а недомогающие, морщась, через не хочу съели совсем чуть-чуть. О себе Цветанка опять забыла, да голод и не беспокоил особенно, только небольшая слабость в коленях… Ну, правильно: побегай-ка столько – у кого угодно ноги подкосятся!

Рынок обезлюдел, пополнить запасы еды стало негде. Повезло тем, у кого дома всегда хранилось много припасов, а вот небольшая кладовка и погреб в домике Цветанки уже почти опустели. Только четверть пуда пшена для каши, несколько горстей муки, лук, сушёные грибы, мочёная клюква да огурцы квашеные… Однако есть никому почти не хотелось, и Цветанке приходилось просто совать еду ребятам в рот, чтоб не обессилели. Особенно она налегала на клюкву – ягоду весьма полезную при хворях.