«Эй! – окликнули её. – Обожди-ка».

Её догонял Жига – в тулупе нараспашку, между полами которого виднелась засаленная на животе рубаха.

«Не серчай, братец, – поравнявшись с Цветанкой, ласково и чуть заискивающе сказал он. – Не в духе атаман, с кем не бывает спьяну? Проспится – усовестится, пожалеет, что тебя обидел. Вот, возьми, тут тебе и на дрова, и на выпивку, и на яство…»

В ладонь воровки, звякнув, упал кошелёк, приятно оттянув её вниз тяжестью денег. Тяжесть эта обещала благополучие и сытость на весь остаток зимы, не меньше.

«Ссуда вечная – можешь не возвращать, – хитровато-благодушно сощурился Жига. – Считай – от меня дар».

С чего бы это такая щедрость? Настороженный зверёк внутри у Цветанки повёл ухом, а серый свет зимнего дня сочился сквозь бахрому снежинок на ресницах. Однако тяжесть кошелька быстро окутала сердце теплом и обезболила тревогу о будущем, и домой Цветанка шла изрядно повеселевшая. Гордость? О какой гордости могла идти речь, когда дома её ждали полторы дюжины голодных ртов? Едва зайдя во двор, Цветанка тут же попала под обстрел: один снежок ударил её в плечо, другой чуть не сбил шапку с головы, а от третьего она с пробудившимся проворством увернулась. Юркнув в дом, она стащила шапку и встряхнула отросшими до плеч волосами. Жизнерадостность ребят не давала унывать и ей. И что же с того, что утром они не завтракали? Вывалявшись в снегу с головы до ног и позабыв о голоде, они вдохновенно вели «битву», пламенно-румяные и весёлые, и мертвящий мороз отступал под жарким напором их игры. Они строили из снега целые крепости, которые брали приступом, разрушали до основания и возводили вновь. Где уж тут найдётся место горю! А за столом тем временем сидела хозяйственная Берёзка, кропотливо перебирая пшено для каши. Тонким пальчиком она прижимала негодное зёрнышко и выводила из кучки, так что со стороны казалось, будто она играет сама с собой в какую-то странную игру.

«Мало уж крупы осталось, – вздохнув, поделилась она своей тревогой с Цветанкой. – Ещё на одно варево – и всё, нечего будет кушать. И мышей в чулане развелось – страсть! Надо бы кота где-то добыть, а то сожрут они все наши припасы…»

Цветанка ласково подёргала её за тонкую мышасто-русую косичку.

«Ты моя умница, помощница… Всё верно говоришь. Кота я попробую достать».

Она помогла Берёзке поставить в печку огромный тяжёлый горшок, а та вдруг зарделась ярче предгрозовой зари и потупила глазки. Цветанка обеспокоилась: ещё не хватало ей тут влюблённых малолеток… Нет, серьёзно! Окаменевшая трещина на сердце была слишком хрупкой, чтобы подвергать её очередным испытаниям любовью. Живое – зарастает, рубцуясь, а вот каменное не заживает, только трескается и крошится, кровоточа изнутри и сочась болью. И Цветанка предпочла присоединиться к ребячьим играм во взятие снежной крепости: это временное возвращение в детство отогревало душу и позволяло ненадолго забыть об окаменевшем участочке сердца, кровоточащем по-взрослому.

Запасы дров и съестного они пополнили в ближайшие дни. Бродя по улицам, Цветанка услышала дикий мяв и ор: три бродячих кошака – рыжий, полосатый и пятнистый – нападали сообща на чёрного. Худющий, с грязной свалявшейся шерстью, он явно был в проигрышном положении, но бодрился: выгибал спину, шипел, скалился – одним словом, всеми силами старался показать, что не лыком шит. Но очень уж жалким, слабым и изголодавшимся он выглядел, чтобы Цветанка поверила в его победу. Несколькими твердокаменными снежками она спугнула злобную троицу нападающих, и те убежали, а чёрный, как будто понимая, что его защищают, остался – только приник животом к земле, сжавшись в комок.

«Ну что, бедолага? – спросила Цветанка, садясь около него на корточки. – Чем это ты им не угодил?»

Кот, устало щурясь, подрагивал. Шерсть у него была угольно-чёрной, без всякого коричневого отлива, а глаза – словно блюдца с мёдом.

«Красавец», – сказала Цветанка, протягивая руку: даст себя погладить или нет?

Кот не сбежал, но напрягся и зашипел.

«Тихо, тихо, зверюга, – засмеялась воровка, убрав руку. – Не обижу я тебя, неужели не понятно? Понимаю, не доверяешь… Хочешь домой? Молочка тебе нальём, а мышей у нас в кладовке – ловить, не переловить. Сыт будешь. Ну, что скажешь?»

Кот, казалось, задумался. В руки он не давался, но и не убегал, будто сам ещё не решил, как поступить. Цветанка отошла на несколько шагов и оглянулась. Черный зверёк глядел ей вслед с беспокойством, в его медово-жёлтых глазах словно застыл вопрос: «Ты куда?» Присев на корточки, Цветанка попробовала подозвать его, но кошачья нерешительность затянулась. Вспомнив об ожерелье, воровка подумала: «А не может ли оно и тут помочь?» Когда янтарные бусины налились теплом под пальцами, Цветанка мысленно позвала животное: «Иди… Иди сюда…»

Это было похоже на дыхание лета среди зимы. Солнечный шёпот, радужные стрелы на ресницах, пляска пушинок в закатном мареве… Где-то далеко, в стране вечного золотистого вечера, жила ясноглазая любовь с мягкими руками, нежности которых Цветанке не довелось познать, но её тепло она ощущала всякий раз, когда будила янтарные бусы своими просьбами о помощи. У этой любви не было имени, но было звание – самое прекрасное и светлое. «Мама…» – шевельнулись губы Цветанки.

«Мррр?» – откликнулась Любовь, уставившись на неё медовыми глазами.

С тихим, почти сквозь слёзы, смешком Цветанка зарылась пальцами в чёрный мех. Грязный и худой уличный кот тёрся головой о её руку с ожерельем, тянулся к нему лапкой, стремясь поиграть с «висюлькой». Цветанка осмотрела животное: болячек под шерстью вроде не видно, глаза ясные, не воспалённые, из носа не текло. Такого только почистить да откормить малость – и будет загляденье, а не кот.

«Ну, пойдёшь домой?» – ещё раз спросила воровка, вкладывая в голос весь золотой свет Любви.

«Мрррр», – послышалось в ответ.

Больше кот не шипел и не напрягался – повис тряпкой, когда Цветанка взяла его на руки. Спрятав нового друга за пазуху, в тепло полушубка, она медленно шагала по улице.

«Ух, какие лапы-то у тебя ледяные, Уголёк, – поёжилась она. – Да, будешь у меня Угольком – за черноту свою».

Всю дорогу Уголёк сидел за пазухой тихо и даже задремал, пригревшись на груди у Цветанки, а дома, когда его окружили ребята, занервничал – принялся выть и царапаться. Да и кто бы не занервничал, когда со всех сторон тянутся ладошки – слишком много ладошек?

«А ну, брысь, мелюзга, – цыкнула на ребят Цветанка. – Вы его пугаете. Потом погладите, когда он малость привыкнет, приживётся».

«Кого вы там притащили, негодники?» – проскрипел с печки голос бабушки Чернавы.

«Котишку, бабуля, – ответила Цветанка. – Его на улице другие кошаки обижали. А нам кот ох как нужен: мыши расплодились, обнаглели совсем. Все припасы сожрут, коли с ними не бороться».

«Чего с улицы-то всякую заразу тащить? – разворчалась бабушка, слезая с печки. – У соседей бы котёночка попросили – уж точно чистый был бы. А этот – кто его знает, чем он болеет? Вот подхватите все лишай…»

«Да с виду здоровый он, бабусь, – заверила Цветанка. – Только в грязи весь да тощий. А так – болячек вроде не видать».

«Поднеси-ка мне эту скотинку», – потребовала бабушка.

Не дотрагиваясь до Уголька руками, она принялась обнюхивать его, а тот испуганно таращил круглые жёлтые плошки глаз. Цветанка не удивлялась: бабушка по запаху могла определить, здоровы ли человек или животное, а если больны, то какая у них хворь. Видно, она пришла к благоприятным выводам, потому что всё-таки взяла кота на руки. И едва она дотронулась до Уголька, как вся его напряжённость лопнула, как пузырь. Он успокоился, обмяк, устало сощурив глаза, а бабушка сказала, смягчившись:

«Ладно, пусть живёт. Грязнущий только, шерсть свалялась… Искупать бы надо».

Легко сказать – искупать кота! Пока грелась вода, пока настаивался отвар ядовитых трав против блох и пока ему выстригали колтуны в шерсти, Уголёк, чуя неладное, жалобно мяукал, а когда Цветанка понесла его в корыто, принялся орать голосом человеческого младенца – причём так похоже, что заглянули удивлённые соседи: уж не появилось ли в доме бабушки Чернавы прибавление семейства?