Густая, тёплая солнечная сила наполняла это место, где мудрость веков улыбалась без превосходства, даря потомкам лишь свою любовь и свет. Покой осязался кожей, наполняя воздух летне-земляничным благоуханием и беря всех входящих на полянку в круг своей ласковой защиты. Здесь само время открывало свою гулкую головокружительную бездну, на краю которой Дарёна ощущала себя такой маленькой и глупой, что слёзы наворачивались на глаза. Уходить отсюда не хотелось, а хотелось вечно вбирать в душу этот очищающий мудрый свет. Твердяна сняла шапку, и чёрная коса распрямилась и повисла вдоль её спины, а голова засияла в лучах солнца ореолом блеска. Сжимая шапку в руке, она отвесила дереву поясной поклон, и все последовали её примеру. Дарёна сорвала несколько самых красных ягодок земляники и кинула в рот, но съела не сразу, а немного подержала на языке, ощущая их шершавость и сладость.

Они посетили ещё несколько деревьев – судя по чертам лиц, это были предки Твердяны. Украдкой озираясь, Дарёна видела и молодые, пустые сосны, и старые, присутствие обитательницы в которых угадывалось лишь по еле заметным выступам на стволе, смутно напоминавшим лицо. Видимо, это были самые древние упокоенные, тела которых уже почти поглотились деревом, а души пребывали в глубочайшем, беспробудном покое.

Навестив всех родичей Твердяны, они отправились «в гости» к предкам Крылинки: та родилась в горном селе, в семье мастера-кожевника, женщины-кошки по имени Медведица. Сама Медведица была ещё жива, всё так же выделывала и продавала кожу, а в Тихой Роще покоились её прародительницы, которым тоже следовало отдать дань почтения.

Дарёну же между тем не отпускала от себя земляничная полянка – манила вернуться, поесть ещё ягод да и прикорнуть на тёплой земле у подножья сосны, устроив голову на её могучем корне. Это было самое тихое и защищённое место, прямо-таки созданное для безмятежного сна, по-детски светлого и приносящего истинное отдохновение; повинуясь ласковым чарам, девушка выбрала миг, когда все задумчиво смотрели на дерево-предка, отступила немного назад и с помощью чудесного кольца тихонько перенеслась обратно к самой первой сосне.

Полянка встретила её земляничным духом, раскрывая ей тёплые объятия. Дарёна шагнула раз, другой, третий, не сводя взгляда с одеревеневшего лица, кое-где пересечённого трещинками… Наверно, эти глаза когда-то метали молнии, но сейчас они спали под сосновыми крышками век; брови одним своим изгибом приводили в трепет всякого, кто говорил с этой женщиной-кошкой, а теперь нависали над закрытыми глазами козырьками из мха. Губы эти, должно быть, умели и петь, и улыбаться, и целовали любимую женщину в далёком прошлом, а нынешним их уделом стало лесное молчание… Ладонь Дарёны легла на сосновую кору, оказавшуюся неожиданно тёплой, как человеческая кожа.

– Здравствуй, – шепнула девушка.

Миг – и из глубины богатырски-необъятного ствола донёсся скрипучий стон. Отдёрнув руку, испуганная Дарёна отскочила и попятилась, а со всех сторон на неё надвигалось что-то колдовски шепчущее, невидимое. Незримой подушкой оно упёрлось ей в спину, не давая отступать дальше, а сосна смотрела на неё до жути знакомыми синими яхонтами глаз, слезившимися янтарными капельками смолы. Крик умер в горле Дарёны, так и не родившись, а солнце обрушило ей на макушку ослепительный кулак…

Сознание не потерялось, оно просто сжалось в теле в крошечный, охваченный то ли восторгом, то ли ужасом комочек. Превратившись в туго свёрнутый зародыш листка в спящей почке и заблудившись в пластах времён, сквозь зелёные ресницы лесного покоя Дарёна то ли видела, а то ли вспоминала, как сосновые руки-ветви подняли её с земли и бережно держали, пока на полянке не оказались Млада с Твердяной. На их лица лёг отсвет яхонтового взора, и Млада застыла столбом, а Твердяна шепнула ей:

– Не бойся… Возьми Дарёнку.

Когда сознание-листок вырвалось из почки, Дарёна обнаружила себя на коленях у Млады, сидевшей на огромной замшелой каменной глыбе, плоской, как стол. Тихая Роща зеленела в некотором отдалении, а по тропинке медленно и задумчиво шагали белогорянки, уже закончившие, видимо, посещение предков. Они покидали Рощу так же, как приходили – семьями.

– М-м, – сорвался с непослушных губ Дарёны стон, а в голове проплыла мысль: а ведь в скрипе той сосны тоже слышалось это вполне человеческое «м-м». Дерево как будто пыталось заговорить, но губы его отказывались размыкаться – точно так же, как сейчас у Дарёны.

– Ш-ш, всё хорошо, горлинка, – ласково защекотал висок девушки приглушённый голос Млады. – Испугалась?

Чувства постепенно возвращались, беспомощность покидала тело, и Дарёна сумела пошевелиться и обнять Младу за шею.

– М-м, – снова простонала она, морщась, будто от головной боли, хотя голова её была ясна как никогда. – Не зна… не знаю. Сосна… Она правда открыла глаза, или мне это почудилось?

– Правда, – шепнула Млада. – Знаешь, кого ты разбудила? Саму Смилину, основательницу нашего рода. Она – одна из тех, чьи тела не растворяются в дереве тысячелетиями, а души никогда не уходят за грань беспробудности.

– Ох… – Дарёна содрогнулась и покаянно закрыла глаза ладонью. – Что же я, глупая, наделала…

– Ничего… Смилина, кажется, не разгневалась на нас. – Млада прижала девушку к себе крепче, укачивая её на своих коленях, как дитя. – Она держала тебя на своих руках-ветках, когда мы тебя нашли.

Так значит, не померещилось… Дарёна огляделась. Ни Твердяны, ни Крылинки, ни Рагны с Зорицей…

– А где все? – удивилась она.

– Ушли за водой из Тиши, – ответила Млада. – Тут, около Рощи, дюжина колодцев, но и народу куча… В День поминовения всегда много желающих набрать священной воды – очередь большая, видно.

Не успела она вымолвить это, как из колышущегося прохода шагнула Твердяна с Крылинкой, затем все остальные члены семейства, а из прохода по соседству появилась княгиня Лесияра с Жданой и детьми. Увидев мать и братишек, Дарёна встрепенулась всем сердцем и душой, поднялась с колен Млады и радостно устремилась к родным. Обрушив на её лицо быстрый град поцелуев и стиснув руки девушки в своих, мать шёпотом спросила:

– Дарёнка, ну, как ты? Твердяна сказала, лечение уже почти окончено…

– Хорошо, матушка, хорошо, – заверила Дарёна, сердечно пожимая её руки в ответ.

Она обняла братьев, а когда хотела поцеловать маленькую княжну Любиму, которую Лесияра держала на руках, девочка вдруг ни с того ни с сего скуксилась и отвернулась. Дарёна осталась в недоумении: ей казалось, что она подружилась с младшей дочкой княгини во время приключения с гуслями-самоплясами, а сейчас княжну будто подменили. Может, обиделась? Хотя, с другой стороны, из-за чего ей обижаться? Дарёна не могла припомнить ничего плохого, хоть убей. Княгиня с матерью переглянулись и вздохнули, и Дарёна поняла: кажется, всё обстояло не так просто.

– Милая, поздоровайся с Дарёной, – ласково, но строго сказала Лесияра дочке.

Девочка глянула на Дарёну серьёзно и чуть хмуро, а потом вдруг спросила:

– Почему тебя так долго не было? Ты забыла меня?

– Любима, я ж тебе говорила: Дарёна хворала, – терпеливо объяснила Лесияра.

– Как можно так долго хворать? – пробурчала маленькая княжна.

Подумав, она сменила гнев на милость и, к всеобщему облегчению, повисла на шее Дарёны, цепко обхватив пошатнувшуюся девушку руками и ногами. А из ещё одного прохода тем временем шагнула молодая светловолосая незнакомка с ясно-голубыми, как высокое летнее небо, и прохладно-острыми, как льдинки, умными глазами. Тёмно-пшеничные густые брови, волевая ямочка на подбородке, выразительный чувственный рот, высокий гладкий лоб, обрамлённый золотистыми прядями – несомненно, молодая женщина-кошка была хороша собой.

– Это что ещё за медведь на берёзке? – шутливо хмуря брови, сказала она. – И берёзка, кажется, вот-вот сломается – слишком тонкая… А ну-ка, иди ко мне, медвежонок.

С этими словами незнакомка выхватила у Дарёны Любиму, а девочка принялась отбрыкиваться: