Бившая из стены светлая струя наполняла каменную купель – чуть меньше той, в которую погружалась Дарёна на Нярине. Вода переливалась через её край и утекала в щель в полу. Рядом с купелью стояли три высоких девы с распущенными волосами длиною ниже пояса, схваченными через лоб цветными тесёмками. Их белые рубашки с красной вышивкой были опоясаны тонкими золотыми кушаками и доходили им до пят.

– Пусть невеста разоблачится, – сказала одна из дев, золотоволосая, с горделивым изгибом бровей и чуть приметной горбинкой на изящном носу.

Млада поставила Дарёну на ноги, а Крылинка и Ждана принялись помогать ей раздеваться. Мать приняла у неё шубку, Крылинка сняла платок и плачею. Невесомой алой тряпочкой соскользнул с плеч девушки кафтан, остались на полу у купели сапожки, и Дарёна, повинуясь мягко-властному движению руки девы, шагнула в тёплую воду.

– Лалада уже приняла её, – тихонько заметила Лесияра главной жрице. – Когда она была ранена, и я лечила её на роднике.

– Тем лучше, – кивнула дева.

Дарёна, сидя в купели и поёживаясь в тёплой воде до уютных мурашек, думала: а рубашка-то намокла. Неужели придётся вот так, в мокрой, потом и ходить? Чего только не сделаешь ради семейного счастья… Величественно-плавные движения дев её завораживали, а их голоса, слившиеся льняными прядями в единую косу-песнь, начали погружать её в золотой полусон, полный шелеста берёз…

Светла птица на гнезде,

Золотые яйца в нём,

Хвост бежит к земле ручьём,

крылья – в небе облака.

Дай мне, птица, три яйца:

пусть одно из них – любовь,

а другое-то – дитя.

Ну а третье-то яйцо –

Золоты его бока,

Третье – счастье на века,

счастье ладушки моей…

Лебедиными крыльями взмахивали рукава дев, плывших мимо Дарёны, а песня звенела под солнечными сводами пещеры, баюкая её и зовя свернуться уютным калачиком в тепле материнской утробы. Сквозь морок спутанных ресниц Дарёне казалось, что с тремя девами ходит четвёртая, в бело-голубом венке из ромашек и васильков…

Кап, кап… Капли воды из горячего родника, срываясь с пальцев дев Лалады, падали Дарёне на голову. Она вынырнула из волшебной дрёмы, проморгалась, а девы уже помогали ей выбраться из купели, в которой ей так хорошо спалось.

– Рубашку оставь Лаладе, – сказала старшая. – Тем самым ты оставляешь твоё девичество, даришь его богине, перед тем как вступить в брак.

Не успела Дарёна растерянно подумать: «А я что – без рубашки буду на празднике ходить?» – как на вытянутых руках всё предусмотревшей матушки Крылинки оказалась запасная, сухая рубашка. Да не простая и скромная, а роскошно вышитая бисером и золотом – уже не девическая, а «замужняя». Чтобы Дарёна не стеснялась раздеваться, девы, Ждана и Крылинка обступили её, загораживая собой.

– Матушка твоя шила, – сказала Крылинка, когда Дарёна надела новую рубашку, а прежнюю, совсем простую, даже без вышивки, оставила на краю купели.

И снова девы пели:

Птица-лебедь ты моя,

За три моря полети,

Цвет медвяный принеси –

Я тот цвет в венок вплету,

Да по речке отпущу.

Ты плыви, веночек мой,

Уплывай, моё девств? –

Ведь навстречу мне идёт

Счастье, суженое мне…

«Счастье, суженое мне» – при этих словах Дарёна утонула в ласковом незабудковом озере взгляда своей наречённой избранницы. Из-под чёрной высокой шапки вились её крутые и непокорные, цвета воронова крыла, кудри, а горло Дарёны горьковато согревало питьё – отвар яснень-травы, обильно сдобренный мёдом. Она сделала три глотка, после чего золотой кубок подали Младе, и та выпила столько же. Остатки выплеснули в купель – Лаладе. Старшая жрица ополоснула пустой кубок и подняла его, при этом напевая с сомкнутыми губами что-то невыразимо грустное, затейливо-прекрасное:

– М-м-м-м…

Остальные девы поддержали её, и на глазах у изумлённой до онемения Дарёны кубок оторвался от ладони девы и завис в воздухе. Матушка Крылинка тем временем уже подсказывала Дарёне с Младой взяться за руки и идти вокруг этого чуда. Тепло ладони женщины-кошки вернуло Дарёну на землю, и она, косясь на висевший без всякой опоры кубок, зашагала… На третьем круге кубок опустился обратно в руку девы, но уже не пустой, а наполненный золотистым, как мёд, напитком.

– Вкусите свет Лалады, – сказала жрица.

Как описать вкус этого напитка? Наверно, надо встать рано утром, когда край неба только начинает румяниться, а роса на траве дрожит, собравшись в крупные текуче-хрустальные капли, и полной грудью вдохнуть этот свежий и сладкий покой… Его последние глотки перед самым началом дня и дадут представление о той благостной тишине, которая разлилась в сердце у Дарёны. Уже ничто не омрачало, ничто не вспугивало этой тихой радости, подснежником пронзившей зимнее безмолвие леса, когда Дарёна рука об руку с Младой вышла из пещеры навстречу задумчивым старым соснам. Её сапожки уверенно ступали по каменным глыбам, которые совсем недавно навешивали ей на ноги неподъёмные цепи, а теперь… О, теперь она могла горной козочкой скакать по этим камням, выбивая из них самоцветы счастья.

К их возвращению дом и двор были уже полны гостей, а столы ломились от яств. Даже часть улицы заняла толпа любопытных односельчанок, желавших поглядеть на обручённых. Им, конечно, места уже не хватало, но надежда получить хотя бы чарку мёда и кусочек чего-нибудь вкусненького оставалась.

– Вот, гости дорогие, и наши наречённые пожаловали, – объявила Твердяна, и её голос пророкотал над головами собравшихся, как отзвук далёкого горного обвала. – Обручил их свет Лалады, испили они из Кубка благословения, искупалась невеста в водах Прилетинского родника… И теперь она – наша землячка, полноправная жительница Белых гор и будущая супруга моей дочери Млады.

– Когда свадьба-то, мастерица Твердяна? – спросил кто-то.

– Свадьбу думаем играть весной, до начала пахоты, – ответила оружейница. И добавила: – Ежели, конечно, всё благополучно будет. Поживём – увидим.

Присутствие на празднике самой государыни Лесияры с дочерьми, начальницы пограничной дружины Радимиры и её сестры Радославы делало Дарёну в глазах односельчанок совершенно особой соседкой. Ещё бы! К кому из простых людей в день помолвки пожалуют такие высокие гостьи? Оттого и собралось здесь почти всё Кузнечное – увидеть повелительницу Белых гор воочию. А знатные гостьи тем временем подошли, чтобы поздравить обручённую пару.

– Долгих лет счастья желаю вам, – промолвила как две капли воды похожая на Радимиру женщина-кошка в чёрном плаще с золотым шитьём. Лоб её вместо шапки был охвачен тонким золотым очельем.

Это была Радослава, рождённая в один день с Радимирой, но чуть позже, а потому она и считалась младшей из сестёр. Радимира избрала в жизни военную стезю, а она – хозяйственно-управленческую, став градоначальницей Военежина – города-крепости, расположенного в нескольких вёрстах от Кузнечного. Сестёр-близнецов всё же нельзя было спутать друг с другом: Радослава носила более длинную причёску, а её лицо хоть и казалось властным, но военная суровость Радимиры на нём отсутствовала.

– Примите подарки от меня, – сказала она, и по мановению её руки несколько дружинниц поднесли и сложили к ногам Дарёны и Млады скатанные в трубы отрезы дорогих тканей – парчи, шёлка, разноцветного тонкого льняного полотна и бели [29], а также шерсти самого лучшего качества.

– Чтобы было из чего наряды шить, – молвила Радослава.

За тканями последовала кожа, тюки овечьей шерсти на пряжу, бисер и разноцветные нитки для вышивки. Младе Радослава преподнесла великолепный лук, украшенный резными узорами и вставками из янтаря – оружие, достойное знатных вельмож.

– Примите и от меня поздравления, – улыбнулась Радимира, и Дарёну согрело золото ободка вокруг зрачков её глаз, обычно сурово-стальных, а сегодня – смягчённых задумчивостью.