Религия и суеверия
В противоположность европейскому низшему классу, у русских крестьян в 1870‑е годы была крепкая религиозная вера. На Западе Просвещение оказало свое влияние на низшие классы, заставив их относиться к религии с подозрением, в России же люди соединяли народные верования, русскую православную традицию и привязанность к иконам и к Священному Писанию (которое они обычно не способны были читать). Знание крестьянами церковных доктрин было минимальным. Граф Лев Толстой считал, что ни один из десяти крестьян практически не понимал учения о Троице. «Я, кажется, опросил сотни пилигримов, как они понимают учение о Троице, и из них я не припомню и шести, кто мог назвать хотя бы Личности Троицы. Как правило, они отвечали, что Троица состоит из Иисуса, Богоматери и святого Николая»[7].
Взгляды русского крестьянина на мир резко отличались от европейских или взглядов образованных и привилегированных классов. В то время как их окружающий мир – мир полей и деревень – был привычным и естественным, все остальное, выходившее за пределы этого мира, было одинаково неизвестным и невидимым – Бог, Небеса, царь, Санкт‑Петербург, газеты или парламенты. идея голосования за политических лидеров была столь чужеродной, что для «крестьянина это было все равно, что определять иерархию ангелов или решать голосованием вращение планет»[8]. Трагедии воспринимались как выражение «Божьей воли», и крестьяне не проявляли страха смерти. Царь в Петербурге был не только правителем Империи, но и «представителем Бога, поставленным Небом править нацией»[9]. Совсем не озабоченный тем, кто именно сидел на троне, и верящий, что царь был назначен Самим Богом, крестьянин «выражал почтение своему правителю почти суеверное». И однако, несмотря на эту кажущуюся наивность, русские крестьяне – как и вообще русские – были далеки от кротости и беспомощности. Императрица Екатерина II примерно веком раньше характеризовала своих подданных как «отличающихся проницательностью, здравым смыслом и энергией». Пинкертон, соглашаясь с этим, описывает русских так:
«Это самый проницательный и хитрый народ, какой я только встречал. Ни еврей, ни грек их не перехитрит. Эти качества обнаруживаются не только в просвещенных классах общества; они являются столь же заметными в бородатом крестьянине, как и в образованном князе. Нет другого такого языка среди тех, с которыми я знаком, где было бы столько же способов выражения хитрости и обмана. И об этом необходимо помнить человеку, идущему на московский или петербургский базар, – он должен быть постоянно начеку»[10].
Изменяющийся мир
Некоторые изменения все же происходят в крестьянском мире. Все больше крестьян мигрируют в города, они не могут содержать свои семьи на тощем участке земли, данном им при освобождении. Жемчуга и меха современных горожан представляли собой разительный контраст с валенками и полушубками новоприбывших крестьян. Опыт работы на фабриках, в магазинах, гостиницах и ресторанах заставлял крестьян ставить под сомнение свое традиционное благочестие, а роскошь, которую они видели вокруг себя, вызывала недовольство тем, как жили их предки веками. Во время своей поездки в Россию в 1887 году датский литературный критик Георг Брандес заметил, что «сто пятьдесят рабочих спали в одной тесной комнате. Койки были приделаны к стене, так что люди спали, как в каютах на борту корабля… Обстановка была точно как в собачьей будке… Ели едва сваренную кашу. Остальное – это был несъедобный хлеб и квас, который тоже нельзя было пить, с кусочками огурца в нем»[11]. Вместе с бедностью и социальным беспорядком пришли пьянство и разврат, что повело к целому ряду официальных попыток противостать этой тенденции, вплоть до принудительного посещения образовательных и религиозных программ.
Из‑за холодной погоды и далеких расстояний извозчики играли важную роль в жизни и экономике Петербурга. Было подсчитано, что каждую зиму 25 тысяч крестьян уезжали на заработки управлять каретами и санями, а летом возвращались домой. Их узнавали по росту и особой одежде. Англичанин д‑р Арчибальд Мак‑Кейг, посетивший Россию, так описывал свое первое впечатление от кучера:
«Красивый высокий мужчина в просторной одежде и соответственно толстый, нет, толстый вне всякого соответствия, потому что величина его обхвата была поразительной. Но я скоро узнал, что это было одно из отличий кучеров – быть огромных размеров, и для этого они обкладывали себя подушками. И наш кучер, и так крупный по природе, еще увеличивал свой размер подушками»[12].
Аристократия
Контраст с низшим классом
В противоположность тусклому существованию крестьян, русские аристократы вели роскошный образ жизни. Обе эти группы почти не имели контактов и весьма смутно сознавали существование друг друга. Детям аристократов не разрешали играть с деревенскими детьми[13], и даже домашние слуги жили в своем собственном мире, удаляясь в свои комнатки после ужина и не появляясь до следующего утра, если их не требовали. Даже в 1900‑е годы, когда страна быстро двигалась по пути реформ, многие представители высшего класса говорили о крестьянах: «Просто животные! Скоты! Их невозможно образовать»[14].
Образ жизни аристократов был очень похож на стиль жизни европейского высшего общества, в котором многие из них проводили немалое время. Санкт‑Петербург был одним из самых многоязычных городов мира. Французский был принятым языком общества, и на английском тоже разговаривали бегло. Репетиторы из Франции или Англии учили детей дома с раннего возраста. Язык тоже разделял русское общество, потому что крестьяне говорили только по‑русски, и это было преградой к изменению их социального положения: они не могли занимать важного места в обществе.
В то время как крестьяне летом тяжко трудились на своих полях, большинство аристократов покидали свои дома, чтобы жить в имениях или на море[15]. После революции 1917 года утрата этого изнеженного существования причинила аристократам наибольшие страдания. В противоположность полуразрушенным деревням, столица Санкт‑Петербург была элегантна и современна. В 1890‑х гг. англичанка, посетившая столицу, описывала Санкт‑Петербург как «волшебную сказку со снегом, горящими фонарями, санями…». Построенный на болоте и «окруженный пустыней», Санкт‑Петербург, как его описал Георг Брандес, имел «свой величественный стиль и наполовину европейское, наполовину варварское великолепие»[16].
Три‑четыре ряда карет, везущие элегантных мужчин и женщин, выстраивались вдоль главной улицы города – Невского проспекта, а перед царским Зимним дворцом можно было видеть безобразный железный навес с огромным котлом – он давал возможность кучерам и слугам погреться во время холодных зимних месяцев.
Жизнь, полная роскоши
Дворцы высшего класса, в противоположность одно‑, двухкомнатным избам в деревне, были роскошны. Граф П. А. Граббе описывает квартиру своей семьи из тридцати комнат на втором этаже шестиэтажного особняка в стиле барокко как скромную: семьи большего достатка владели многочисленными дворцами и обширными поместьями. В тридцати комнатах семейства Граббе жило двадцать человек, и не менее одиннадцати из них были слугами[17]. Там были спальни, ванные, кабинеты, жилые комнаты, столовые, гостиные и зал для балов с огромным пианино и бронзовым канделябром. Если все это является описанием скромной квартиры на одном этаже, то можно вообразить себе роскошь и образ жизни богатых людей.
Хотя многие аристократы занимали влиятельные государственные и военные посты, интересы высшего общества сосредоточивались на развлечениях в не меньшей степени, чем на работе. Музыка и танцы были обычной частью детского образования. Зимой молодые офицеры брали светских барышень кататься на санях, и среди молодых была популярна несколько более смелая игра в прятки.
Благодаря долгой темной зиме ночная жизнь для высшего класса играла более важную роль, чем дневная. Во дворцах были залы для балов, и танцы стали своего рода тестом для русских на их положение в обществе. Альтернативная им форма развлечения – это «чайные вечера», они играли такую же роль в борьбе за популярность[18].