Гуцул дядя Феликс строил из себя забойного русопята. Все прибалты для него были недоделанными лабусами, украинцы -- дебильными рагулями и жлобами-хохлами, а белорусы -- подополяченными бульбашами. Меня просто выводил из себя его великорусский шовинизм и утверждение, что шаровары, кушак и чоботы запорожских казаков -- повседневный наряд турецкого крестьянина прошлых веков, как и оселедец или чуб -- прически янычар.

-- Как бы ни называлась твоя страна в прошлом, что бы ни случилось в прошлом с ней, никогда не осуждай ни страны, ни народа. Народ всегда прав. Если бурчишь на свою страну, ты работаешь на её врагов. А врагов у нас, русских, всегда хватало.

-- Вы же не русский, -- дядя Феликс.

-- Позволь мне самому определиться. Был бы ты поумней, то понял бы, что русские -- последняя сила, удерживающая человечество.

-- Удерживающая -- от чего?

-- От края бездны, умник.

Мне было вдвойне обидно такое слышать от украинца-западенца, потому что сам тогда я уже перекрасился из сарматствующего полонофила в свидомого бандеровца, как сейчас говорят. Даже жидкие усёнки отпустил. Хотя повторюсь, что никакой "теоретической" подготовки по бандеровщине я не получил. Кстати, даже "Радио Свобода" на украинском не слушал, потому, что у меня не было минского приёмника "Океан". Тогда было царство коротковолнового эфира, как сейчас повсюду властвуют компьютерные сети.

Забыл уточнить, что на излёте советской власти общежитие политеха было под завязку забито торгашами-мешочниками из солнечного Туркестана и неграмотными потомками грамотеев Фирдоуси и Омара Хайяма. Дядя Феликс обещал устроить меня в рабочую общагу своей шахты. Но я учился да учился себе в политехе, перешёл уже на третий курс, играл с дядей Феликсом вечерами в шахматы, а о рабочей общаге дядя ни словом не упоминал.

Как-то я не выдержал и ляпнул грубовато:

-- Дядь Феликс, а как мой вопрос с общежитием?

-- Да я сразу же на следующий день выписал тебе направление. Вон оно лежит на подоконнике. Уже выгорело на солнце. Только на кой это тебе? У меня ты имеешь в распоряжении отдельную комнату, прекрасное питание, да ещё тебя твоя тётка обстирывает. А вся стипуха остаётся тебе на пиво.

Тут я всё понял сразу -- Феликс задумал женить меня на своей дочке. Тётка моя была бесплодной, дочку взяли в детдоме. Мы с ней не родственники по крови, нас можно поженить.

Не то чтобы моя троюродная сестрёнка была уродиной, просто так себе скромница. Я же не знал, что этот серый воробышек через пару лет станет жар-птицей и секс-бомбой. И ушёл в общагу.

И ещё мне надоели дядины насмешки над самым святым для меня -- нэнькой Украиной, анекдоты про тупых хохлов и безголовых гуцулов. А рассказы Гашека про тупых украинцев-русинов из дядиной библиотеки для меня тогда были просто отвратны. Меня бесило его утверждение, что самый классный и рентабельный уголь -- только на Кузбассе. Прокопьевск -- самый перспективный и безопасный для проживания город, а Львов-Лемберг -- австрийское захолустье.

-- Немцы-австрияки по историческим проигрышам держат почётное второе место перед вечными неудачниками поляками.

Короче, меня уже достал дядя Феликс и этот Прокопьевск. Даже столовая в моей рабочей общаге меня бесила. Она ничуть не напоминала изящное западное кафе. Там вечно было в меню только борщ с огромным куском мясом в глубокой тарелке до краев, гречка с двумя огромными шницелями, каждый на полтарелки, и жигулёвское пиво. За всё -- про всё за вычетом стоимости бутылки выходило пятьдесят копеек, цена двух пачек папирос "Беломорканал", а стипуха у меня была семьдесят два рубля, потому что я учился на горном факультете. За общагу платил меньше трёх рублей в месяц. На пиво оставалось слишком много и без заботы моего дядюшки Феликса.

Получив диплом, я даже с ним не попрощался, когда из Сибири укатил во Львов. Хотел ли я перебраться оттуда на вожделенный Запад? Да. Рвался туда, как на потерянную родину. Но советская граница была на замке. Мы жили в клетке за запорами. Только в старости я понял, что это была не клетка, а оранжерея.

3

Львов -- Лемберг -- Львув -- Львив... В Стрийском парке цвели липы. Я наслаждался европейской красой и чистотой. Рядом со мной на лавочке молодая мама подбрасывала на руках пухлого мальчонку, одетого в расшитую крестиками сорочку.

-- Сколько ему? -- спросила женщина, сидевшая рядом.

-- Нам уже годик, мы уже большие... Батька экзамены сдаёт, а мы гуляем. -- Мать качала малыша и смеялась. Он хмурился. -- А ну давай, маленький, ходи-ходи ножками!

-- Вы правильно делаете, что заставляете его ходить. У вас очень крупный мальчик, широко посажены бёдра, он не сделает первого шага сам. Затруднённая локомоция. Простите, но я врач.

-- А вот и нет. А вот и тётя ничего про нас не знает. Правда, маленький? А вон гули, видишь? Беги напугай, беги...

Малыш серьёзно насупил чёрные бровки, оторвался от руки матери, сделал три тяжелых шага и замахнулся на голубей. Они вспорхнули у него из-под ног. Мальчик пошатнулся и тяжело плюхнулся на песок, удивлённо и обиженно посмотрел на женщину-доктора.

-- Ух-ты, какие мы тяжёлые! -- Мать подхватила его на руки, он хмурился и отворачивался, когда она его целовала.

-- Поздравляю, вам повезло!

-- А у нас всегда так... Мы всегда будем первыми, мы с Западной Украины! -- мама снова подбрасывала малыша. -- А во-о-н гули где, сыночка! А мы ещё выше взлетим.

Мальчик оттолкнул ручонкой её губы, умными чёрными глазёнками следил за парящей в жарком небе стайкой голубей. Ярко светило солнце. Цвели липы. Ветерок раскачивал их жёлтые крылышки-соцветия. В тягучем, пахнувшем мёдом воздухе гудели пчёлы...

Львов тогда ещё был областной русский советский город, разве что с изящной австрийской архитектурой. Украинским Пьемонтом, столицей национального возрождения он станет чуть позже. Был там уникальный польский диалект, я его не понимал, да и говорили на нём только старики, дворники да молодые сантехники. Я слишком рано приехал на Западенщину и не застал майданного неистовства, о котором страстно мечтал.

Галицкий говор, который, по мнению истинных галичан, и есть чистый украинский язык, мне тогда не удалось услышать во Львове. Тогда ещё престижно был говорить по-русски, чтобы выказать городскую образованность. При скрытом обожании всего польского. Кстати, остаточное дыхание польского языкового владычества я потом застал и в Белоруссии.

Кстати о дыхании. Говорят, сейчас Львов воняет, как отхожее место. Что-то там неладное с очистными сооружениями и фекальной канализацией. В мой приезд воздух во Львове был душистый и вкусный. Хотелось вдыхать и дышать им до головокружения.

Как сейчас представляю -- каменная лестница зигзагом поднимается в гору. Выводит на мощёную кривую улочку, где не ходят машины. Высокие особнячки по самую крышу увиты одичавшим виноградом изабелла. Вязкий запах виноградных листьев мешается с тягучим медовым ароматом липового цвета и чабреца. Захожу в булочную за украшенными замысловатыми узорами стеклянными дверями. Эту красу травили по стеклу плавиковой кислотой, наверное, ещё австрияки. Беру круглую паляницу, коробочку буковинского щербета к чаю и пачку сигарет "Верховина". Цена их была настолько смехотворная, что дешевле только "Гуцульские" -- цена пары билетиков на трамвай. Но по ароматности и диковинной мягкости нынешняя курительная дрянь из смеси брендов американского табака "Вирджиния" по сравнению с львовскими сигаретами окажется на уровне моршанской махорки. Это был край моей мечты. Я был на седьмом небе от счастья.