Он очень много бил ее, в том числе и ногами.

       Возвращаясь к стоимости материалов: краски, которыми я тогда пользовался, уж точно не сравнить с «Атласной Дюра-люкс». Писал я маслом «Муссини» и акварелью «Горадам», из Германии. Мои кисти приехали из Англии, от «Уинзор и Ньютон». Пастель, цветные карандаши и тушь – от «Лефевр-Фуанэ» из Парижа. Холсты были классенсовские, бельгийские. Ни у одного художника к западу от Скалистых гор не было такого набора материалов!

       Кстати сказать, Дэн Грегори был единственным из известных мне иллюстраторов, кто ожидал, что его работы займут место среди великих шедевров мировой культуры, и использовал для них материалы, которым и в самом деле могло быть суждено то, что обещала «Атласная Дюра-люкс»: пережить улыбку Джоконды. Прочим было довольно, если их работа не расползалась по пути в типографию. И все они иронично посмеивались, уверяя, что занимаются этой халтурой исключительно из-за денег, что иллюстрация – это искусство для тех, кто не разбирается в искусстве. Все, кроме Дэна Грегори.

*     *     *

       – Она с тобой играет, – сказал мой отец.

       – Во что? – спросил я.

       – В то, что она – важная персона, – ответил он.

*     *     *

       Вдовица Берман согласилась, что Мэрили действительно играла со мной, только не в том смысле, в котором говорил отец.

       – Ты был ее публикой, – сказала она. – Писатели способны убить за читающую публику.

       – Публика в количестве одного человека?

       – А ей больше и не нужно было. И никому больше не нужно. Ты только посмотри, как выправился ее почерк, как обогатился словарь. Посмотри, сколько тем для обсуждения она смогла найти, когда осознала, что ты хватаешь на лету каждое ее слово. Этому мерзавцу Грегори ее писательство было без надобности. В письмах домой тоже никакого смысла не было. У нее в семье и читать-то не умели! Ты что, в самом деле верил ей, что она так подробно описывает все увиденное ею в городе только для того, чтобы ты мог это рисовать?

       – Да, – сказал я, – пожалуй.

       Мэрили присылала мне рассказы об очередях за бесплатным хлебом, в которых стояли те, кто потерял работу из-за Великой Депрессии, о людях в отличных костюмах, явно привыкших иметь деньги, которые торговали яблоками на каждом углу, о безногом на специальной тележке, представлявшемся ветераном Первой Мировой, который продавал карандаши на вокзале, о господах из высшего общества, которые были счастливы водить знакомство с гангстерами по подвалам с нелегальной выпивкой[27] – о такого рода вещах.

       – Только так и можно получать удовольствие от писательства и одновременно заставлять себя соответствовать высоким меркам, – сказала мадам Берман. – Писать надо не для всего мира, и не для десяти человек, и даже не для двух. Пишешь всегда для кого-то одного[28].

*     *     *

       – И кто же этот один, для которого пишете вы? – спросил я.

       Вот что она ответила:

       – Возможно, тебе это покажется странным. Естественно было бы, наверное, если бы этот человек был того же возраста, что и мои читатели, но это не так. В этом и состоит, мне кажется, секрет успеха моих книг. Именно поэтому молодежь считает их сильными и заслуживающими доверия – я пишу не так, как разговаривают между собой два тупых подростка. В моих рукописях не появляется ничего, что не показалось бы интересным и правдивым Эйбу Берману.

       Эйб Берман – это, само собой, ее муж-нейрохирург, умерший семь месяцев назад от инсульта.

*     *     *

       Она снова потребовала у меня ключи к амбару. Я сказал ей, что если она еще хотя бы раз упомянет при мне амбар, я всем расскажу, что она на самом деле Полли Мэдисон – приглашу к себе корреспондентов из местной газеты, чтобы те взяли у нее интервью, и тому подобное. Это, конечно, чревато не только разрушенной жизнью Пола Шлезингера: ко мне на порог явилась бы толпа религиозных фанатиков, замышляющих самосуд.

       Я недавно наткнулся на проповедь одного телевизионного церковника, так вот, он рассказывал, что дьявол в своей войне с американскими семейными традициями использует четыре оружия: коммунизм, наркотики, рок-н-ролл и книги, которые пишет сестра дьявола Полли Мэдисон.

*     *     *

       Возвращаюсь к переписке с Мэрили Кемп. После того, как отец обозвал ее еще одним Вартаном Мамиконяном, мои собственные послания к ней стали гораздо прохладнее. Я больше ничего от нее не ожидал. К тому же я взрослел, и как следствие этого больше не хотел, чтобы она продолжала пытаться стать мне второй матерью. Поскольку я теперь мужчина, мать мне вовсе не нужна, считал я.

       Более того, безо всякой помощи с ее стороны я начал зарабатывать рисованием, несмотря на свой юный возраст, прямо в нашем родном разорившемся Сан-Игнасио. Я пошел в редакцию местной газеты, «Вестник Лума», и спросил, нет ли у них для меня работы, которую я мог бы делать после школы. При этом я упомянул, что неплохо рисую. Редактор спросил меня, могу ли я изобразить итальянского диктатора Бенито Муссолини – кстати, самого великого человека в мире с точки зрения Дэна Грегори. На это мне понадобилось минуты три, даже не глядя на фотографии.

       Тогда он велел мне нарисовать прекрасного ангела, женского пола. Я нарисовал.

       Тогда он велел мне нарисовать Муссолини, льющего из бутылки какую-то жидкость в рот прекрасного ангела. Бутылку он велел подписать «Касторка», а ангела – «Мир между народами». Муссолини выдумал такое наказание: он заставлял неугодных выпивать кварту касторки. Это может показаться забавным способом выразить кому-то свое недовольство. На самом деле жертвы чаще всего погибали, от неудержимой рвоты и поноса. Даже у тех, кому удавалось выжить, внутренности были навсегда испорчены.

       Так я, в нежном возрасте, стал политическим карикатуристом. Мои карикатуры выходили раз в неделю. Редактор каждый раз подробно описывал мне, что я должен рисовать.

*     *     *

       К моему удивлению, отец тоже начал проявлять художественные склонности. Хотя я часто гадал, откуда у меня могла взяться способность к рисованию, одно я знал точно: она пришла не от него, и вообще не с его стороны семьи. Когда он еще владел сапожной мастерской, он никогда не пытался использовать обрезки кожи каким-нибудь интересным способом – сделать, к примеру, ремень для меня или сумочку для матери. Его дело было чинить обувь, вот и все.

       Но тут, словно под гипнозом, при помощи самых обычных инструментов он начал делать прекраснейшие ковбойские сапоги и торговать ими вразнос. И делал он их не просто прочными и удобными, нет, это была бижутерия для мужеских икр и ступней, сверкающая золотыми и серебряными звездами, цветами, фигурками орлов и взбрыкивающих мустангов, которые он вырезал из жестяных банок и пивных пробок.

       Наблюдать за этим новым развитием мне было не так уж приятно.

       Если честно, меня дрожь пробирала, потому что я заглядывал ему в глаза, а там внутри никого не было.

*     *     *

       То же самое я увижу потом, на много лет позже, и с Терри Китченом. Он был моим лучшим другом. Вдруг, ни с того ни с сего, он начал создавать картины, которые теперь позволяют некоторым утверждать, что он был величайшим из абстрактных экспрессионистов – выше даже, чем Поллок, чем Ротко.

       С этим у меня, в общем, никаких проблем. Вот только когда я заглядывал в глаза лучшего моего друга, там внутри никого уже не было.

*     *     *

       Эхма.

       В общем, так: к концу 1932 года свежие письма от Мэрили оставались по большей части нераспечатанными. Мне надоело играть в ее публику.

       И тут на мое имя пришла телеграмма.

       Раскрывая ее, отец отметил, что в нашей семье еще никто и никогда не получал телеграмм.

       Вот что там говорилось:

       ПРЕДЛАГАЮ МЕСТО ПОДМАСТЕРЬЯ ТЧК