На пустырях назначали встречи бродяги и рецидивисты. Если день выдавался удачным, они устраивали шумные попойки, угощаясь всем, что смогли стащить с прилавков уличных торговцев. Когда их начинало клонить ко сну, они залезали под фабричные пакгаузы или прятались в заброшенных домах.

Делалось все, чтобы выселить столь опасных гостей, однако самые решительные меры оказывались тщетными.

Состоявшие под наблюдением, загнанные, преследуемые, постоянно жившие в ожидании облавы, они всегда возвращались на пустыри с неимоверным, бессмысленным упорством. Можно было подумать, что их сюда влекла какая-то таинственная, притягательная сила.

Для полиции же этот квартал был сродни огромной мышеловке, в которую добровольно попадалась разного рода дичь.

Результаты облавы были столь предсказуемыми, столь безусловными, что начальник поста крикнул голосом, в котором не сквозило ни тени сомнения, вслед удаляющемуся патрулю:

– Я, как всегда, приготовлю для них уютные гнездышки. Удачной охоты! Желаю получить истинное удовольствие!

Но последнее пожелание было чистой иронией, поскольку раздражала как никогда плохая погода. В предыдущие дни шел сильный снег, а сейчас внезапно наступила оттепель. Везде, где движение было более или менее оживленным, стояла непролазная грязь. Сырой холод пробирал до мозга костей. К тому же опустился такой густой туман, что ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки.

– Ну и собачье ремесло! – проворчал один из полицейских.

– Да уж, – откликнулся инспектор, возглавлявший патруль. – Думаю, если бы ты имел тридцать тысяч ренты, тебя бы здесь не было.

Смех, встретивший эту плоскую шутку, был не столько лестью, сколько данью уважения к признанному и безоговорочному превосходству.

Действительно, инспектора по заслугам высоко ценили в префектуре полиции. Вероятно, инспектор не был особо дальновидным и проницательным, но он досконально знал свое ремесло, все его возможности, средства и методы. Кроме того, практика помогла ему приобрести апломб, который ничто не могло поколебать, безграничную веру в себя и научила его примитивной дипломатии, прекрасно сочетавшейся с хитростью.

Ко всем этим достоинствам и недостаткам следовало добавить безусловное мужество. Инспектор хватал за воротник самых опасных и отпетых преступников так же спокойно, как верующий опускает свою руку в сосуд со святой водой.

Это был крепкий мужчина сорока шести лет с суровым лицом, пышными усами и небольшими серыми глазами, сверкавшими из-под густых бровей.

Хотя фамилия его была Жевроль, чаще всего его звали Генералом. Такое прозвище льстило его самолюбию, о котором очень хорошо знали подчиненные.

Жевроль, несомненно, думал, что это прозвище придает ему нечто величественное, свойственное столь высокому званию.

– Если вы уже ноете, – продолжал он басом, – что с вами будет через час?

Действительно, пока еще не на что было особенно жаловаться. Небольшое войско двигалось по дороге Шуази. Тротуары были относительно чистыми, а свет, исходивший из окон лавок виноторговцев, в достаточной мере освещал путь.

Да, розничные торговцы еще продолжали работать. Ни туман, ни распутица не могли обескуражить друзей веселья. В последний день карнавала все от души отплясывали в кабаре и на общественных балах.

Из открытых окон доносились радостные крики и вопли. На всю мощь гремела музыка. То какой-то по-праздничному вырядившийся пьяница нетвердым шагом шел по дороге, то какой-то забрызганный грязью ряженый крался, словно тень, вдоль домов.

Около тех или иных заведений Жевроль приказывал патрулю остановиться. Он по-особенному свистел, и из темноты на свист тотчас появлялся человек – полицейский агент. Выслушав его доклад, патруль отправлялся дальше.

Постепенно патруль приближался к крепостным укреплениям. Освещенных мест становилось все меньше, а пустырей между домами все больше.

– Цепью налево, парни! – скомандовал Жевроль. – Сейчас мы пойдем по дороге Иври, а затем срежем путь, чтобы быстрей добраться до улицы Шевалере.

С этого момента продвигаться вперед стало все труднее и труднее.

Патруль ступил на едва проторенную дорогу, не имевшую даже названия. Всю в рытвинах, загроможденную отбросами и мусором дорогу делали действительно опасной туман и грязь.

Отныне больше не было ни света, ни кабаре, не раздавались ни звук шагов, ни голоса – только одиночество, мрак да зловещая тишина.

Казалось, что они в тысяче лье от Парижа, поскольку не слышали этого назойливого шума, который исходит от большого города, словно ропот водного потока, текущего на дне глубокой пропасти.

Полицейские, закатав брюки до щиколотки, медленно продвигались вперед, с переменным успехом выбирая места, куда можно было бы поставить ногу. Они шли цепочкой, как индейцы по тропе войны.

Патруль миновал улицу Шато-де-Рантье, как вдруг душераздирающий крик нарушил тишину.

В этом месте в такой час подобный крик имел столь зловещее значение, что полицейские разом остановились.

– Вы слышали, Генерал? – вполголоса спросил один из полицейских.

– Да, кому-то явно режут глотку, недалеко отсюда… Но где? Тише! Прислушайтесь…

Все, застыв на месте, затаили дыхание, напряженно вслушиваясь в тишину. Вскоре раздался второй крик, вернее, вопль.

– Э! – воскликнул инспектор Сыскной полиции. – Это в «Ясном перце».

Это странное название говорило само за себя. Можно было легко догадаться, чем занимаются в этом заведении и кто его обычно посещает.

На образном языке окрестностей Монпарнаса «перцем» называли пьяницу, упившегося до потери сознания. Отсюда произошло выражение «воры-перечники», которое давали негодяям, грабившим несчастных, безобидных пьянчужек.

Однако это название не вызвало у полицейских никаких ассоциаций.

– Как?! – воскликнул Жевроль. – Вы не знаете кабаре мамаши Шюпен, там, справа?.. Галопом! И смотрите не шлепнетесь!

Подавая пример, Жевроль устремился в указанном направлении. Полицейские последовали за ним. Не прошло и минуты, как они подбежали к зловещей с виду хибаре, возведенной посредине пустыря. Именно отсюда доносились крики, все более усиливавшиеся. Затем раздались два выстрела.

Хибара была заперта, но из отверстий в форме сердечек, сделанных в ставнях, струился красный свет, словно внутри полыхал пожар.

Один из полицейских бросился к окну и, подтянувшись на руках, попытался разглядеть, что происходит в хибаре.

Жевроль же подбежал к двери.

– Откройте!.. – скомандовал он, изо всех сил стуча кулаками по двери.

Никакого ответа. Но было отчетливо слышно, как внутри кто-то отчаянно боролся. До полицейских доносились ругательства, хрипы, порой рыдания какой-то женщины.

– Ужасно!.. – прошептал полицейский, припавший к ставням. – Это ужасно!..

Эти слова придали Жевролю решимости.

– Именем закона!.. – закричал он в третий раз.

Поскольку никто не ответил, Жевроль отступил назад и плечом, словно тараном, выбил дверь.

Сразу же стало ясно, что повергло в испуг полицейского, припавшего к отверстиям в ставнях. Низкий зал «Ясного перца» являл собой такое зрелище, что все агенты Сыскной полиции, в том числе и сам Жевроль, на мгновение застыли, похолодев от неописуемого ужаса.

Вся обстановка кабаре свидетельствовала о том, что здесь происходила ожесточенная борьба, одна из тех диких «битв», которые слишком часто заканчиваются в притонах, расположенных за заставами, кровопролитием.

Вероятно, свечи потухли, когда началась потасовка, но свет, исходивший от ярко горевших сосновых поленьев, в достаточной мере освещал все уголки.

Столы, стаканы, бутылки, хозяйственная утварь, табуреты без соломенных сидений были опрокинуты. Все это, разбитое, растоптанное, изрубленное, валялось вперемешку.

Перпендикулярно к камину на полу неподвижно лежали на спине двое мужчин со скрещенными на груди руками. Третий мужчина лежал посредине помещения. В глубине, справа, на первых ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж, сидела женщина. Накрыв голову передником, она невнятно стонала.