С этими словами подозреваемый поклонился всем присутствовавшим.

– Разумеется, – продолжал он, – папаша Тренгло отнес меня своей супруге, славной женщине. Она, взяв меня на руки, осмотрела, ощупала и сказала: «Он крепкий, этот мальчуган, и хорошо развитый. Надо его оставить, потому что его мать имела подлость бросить малыша. Я буду учить его, и он лет через пять-шесть станет нашей гордостью». И они принялись подыскивать мне имя. Стояли первые майские деньки, и они решили назвать меня Маем. С тех пор я Май, других имен у меня нет.

Подозреваемый замолчал, переводя взгляд с одного слушателя на другого, словно ища у них одобрения. Не найдя его, он продолжил:

– Папаша Тренгло был человек простой, он не знал законов. И поэтому он не сообщил о своей находке властям. Таким образом, я жил, но не существовал, поскольку, чтобы существовать, надо быть записанным в книги мэрии.

Пока я был мальчишкой, меня это не волновало. Но позднее, когда мне исполнилось шестнадцать лет, когда я стал задумываться о небрежности этого славного мужичка, я в глубине души радовался.

Я говорил себе: «Май, мальчик мой, ты не записан ни в один из правительственных реестров, значит, тебе не придется испытывать судьбу, значит, тебя не заберут в солдаты». В мои намерения отнюдь не входило становиться солдатом. Да я ни за какие коврижки не завербовался бы!

Намного позже, когда я вышел из призывного возраста, один человек, знающий законы, сказал мне, что если я попробую восстановить свое гражданское состояние, у меня возникнут крупные неприятности. И тогда я решил жить на птичьих правах.

Быть никем – это и хорошо, и плохо. Я не служил, это правда, но у меня никогда не было документов.

Ах!.. Я попадал в тюрьму чаще, чем мне хотелось бы, но, поскольку я никогда ни в чем не был виновен, мне удавалось выкручиваться… Вот почему у меня нет имен, и я не знаю, где родился…

Если у правды есть особый акцент, как утверждают моралисты, то убийца нашел его. Голос, жесты, взгляды, выражение лица – все соответствовало одно другому. Ни одно слово из его длинного рассказа не прозвучало фальшиво.

– А теперь, – холодно сказал господин Семюлле, – ответьте, на какие средства вы живете.

По озадаченному выражению лица убийцы можно было подумать, что он рассчитывал на то, что его красноречие мгновенно распахнет перед ним двери тюрьмы.

– У меня есть ремесло, – жалобно ответил убийца, – то, которому меня научила мамаша Тренгло. Я им живу и жил во Франции и в других местах.

Следователь решил, что он нашел брешь в системе защиты подозреваемого.

– Вы жили за границей? – спросил он.

– Немного!.. Вот уже шестнадцать лет, как я работаю то в Германии, то в Англии вместе с труппой господина Симпсона.

– Итак, вы циркач. И почему же при таком ремесле у вас столь белые и ухоженные руки?

Отнюдь не смутившись, подозреваемый вытянул руки вперед и посмотрел на них с явным удовольствием.

– Это правда, – сказал он, – они красивые… А все потому, что я за ними ухаживаю…

– Значит, вас содержат, но вы ничего не делаете?

– Ах!.. Вовсе нет!.. Понимаете, господин следователь, в мои обязанности входит разговаривать с публикой, чтобы «ввернуть комплимент», заговорить зубы… Не хочу хвастаться, но мне это хорошо удается.

Господин Семюлле погладил себя по подбородку, что всегда делал, когда ему казалось, что подозреваемый запутался в собственной лжи.

– В таком случае, – сказал он, – продемонстрируйте мне ваш талант.

– О!.. – воскликнул подозреваемый, решив, что следователь пошутил. – О!..

– Сделайте то, о чем я прошу, – продолжал настаивать следователь.

Убийца не стал упираться. В ту же секунду его подвижное лицо приобрело новое выражение. На нем отразилась причудливая смесь глупости, бесстыдства, иронии.

Вместо палочки он взял линейку со стола следователя и пронзительным, искаженным голосом, в котором слышались шутовские интонации, начал:

– Смолкни, музыка!.. А ты, дурная башка, закрой рот!.. Итак, дамы и господа, наступил час, момент и мгновение большого и уникального представления. Театр, которому нет равных в мире, покажет вам прыжки на трапеции и танцы на канате, акробатические номера, другие упражнения, демонстрирующие изящество, гибкость и силу при помощи столичных артистов, которые имеют честь…

– Хватит!.. – прервал подозреваемого следователь. – Вы это могли произносить во Франции, но в Германии?..

– Разумеется, я там говорил на языке страны.

– Так говорите же!.. – велел господин Семюлле. Немецкий язык был его родным языком.

Подозреваемый сбросил маску глупого простака, напустил на себя комичную напыщенность и без малейших колебаний произнес патетическим тоном:

– Mit Bewilligung der hochlöblichen Obrigkeit wird heute vor hiesiger ehrenwerthen Bürgerschaft zum erstenmal aufgeführt… Genovefa, oder die[8]…

– Довольно, – суровым тоном произнес следователь.

Он встал, скрывая свое разочарование, и добавил:

– Сейчас мы позовем переводчика, который нам скажет, изъясняетесь ли вы столь же легко и на английском.

При этих словах Лекок скромно выступил вперед:

– Я знаю английский, – сказал он.

– Замечательно. Подозреваемый, вы слышали, что я сказал?

Убийца вновь преобразился. Теперь на его лице читались британские равнодушие и суровость. Жесты стали скованными и размеренными. Серьезным тоном он начал:

– Ladies, and Gentlemen, Long life to our queen, and to the honourable mayor of that town. No country England excepted, – our glorious England! – should produce such a strange thing, such a parangon of curiosity!..[9]

Подозреваемый беспрерывно говорил в течение целой минуты. Господин Семюлле облокотился о свой стол, подперев голову ладонями. Лекок с трудом скрывал свое раздражение. И только Гоге, улыбающийся секретарь, забавлялся…

Директор тюрьмы предварительного заключения, этот чиновник, которого двадцатилетняя служба и близкое знакомство с заключенными сделали своего рода оракулом, этот наблюдатель, которого было трудно провести, написал следователю: «Примите серьезные меры предосторожности, когда он будет допрашивать заключенного Мая».

Как бы не так! Вместо опасного злоумышленника, одно лишь упоминание о котором заставило побледнеть секретаря, перед следователем предстал практичный, безобидный и игривый философ, тщеславный краснобай, человек, умеющий заговаривать зубы, – словом, паяц!

Разочарование носило странный характер. Однако оно не только не заставило господина Семюлле отказаться от первоначальной версии Лекока, а, напротив, еще сильнее убедило в правильности системы молодого полицейского.

Сидя молча, облокотившись о стол, прикрыв ладонями глаза, следователь мог, слегка раздвинув пальцы, внимательно изучать подозреваемого. Убийца вел себя просто непостижимо.

Закончив свое приветствие на английском языке, он стоял посредине кабинета. Вид у него был удивленный, наполовину довольный, наполовину обеспокоенный. Однако он чувствовал себя вольготно, словно находился в ярмарочном балагане, где провел половину своей жизни.

Призвав на помощь ум и проницательность, следователь старался уловить нечто, какой-нибудь знак, проблеск надежды, вспышку тревоги под этой маской, столь же загадочной по своей изменчивости, как бронзовое лицо сфинкса.

До сих пор господин Семюлле терпел поражение. Правда, он еще не предпринимал серьезного наступления. Он еще не использовал ни одного оружия, которое выковал для него Лекок.

Однако следователя все сильнее охватывала досада. Об этом было легко догадаться по тому, как он резко вскинул голову через несколько секунд.

– Я признаю, – сказал следователь подозреваемому, – что вы бегло говорите на трех главных языках Европы. Это редкий талант.

Убийца поклонился с самодовольной улыбкой на губах.