– Должен ли я записать последнюю фразу, которую произнес свидетель?

– Разумеется, – ответил господин Семюлле. – И слово в слово, пожалуйста!

Следователь замолчал, поскольку дверь вновь открылась. В кабинет вошел привратник и робко, с виноватым видом передал господину Семюлле записку. Потом он сразу же вышел.

Эту записку написал Лекок на листке, вырванном из блокнота. В ней он сообщал следователю фамилию женщины и коротко, но четко излагал собранные сведения.

– Этот парень обо всем думает… – прошептал господин Семюлле.

Теперь следователю стал ясен смысл сцены, разыгравшейся у него на глазах. Все получило свое объяснение!

Господин Семюлле горько сожалел о роковой встрече в своем кабинете. Но на кого сердиться? На себя, только на себя одного, на свое нетерпение. Ему изменила проницательность, когда он велел привезти Полита Шюпена, после того как привратник ушел. Но поскольку господин Семюлле ничуть не сомневался, что это обстоятельство окажет огромное влияние на ход расследования, он не слишком беспокоился и рассчитывал извлечь выгоду из той ценной информации, которую ему только что предоставили.

– Продолжим, – сказал он Политу.

Негодяй жестом продемонстрировал свое беззаботное согласие. Теперь, когда его жена вышла, он не шевелился, выказывая равнодушие ко всему происходившему.

– Сейчас вы видели свою жену? – спросил господин Семюлле.

– Да.

– Она хотела броситься вам на шею, но вы ее оттолкнули.

– Я не отталкивал ее, сударь.

– Вы держали ее на расстоянии, если хотите. Вы ни разу не взглянули на ребенка, которого она держала на руках… Почему?

– Это было неподходящее время думать о сантиментах.

– Вы лжете. Вы просто хотели, чтобы она стояла на месте, когда вы диктовали показания, которые она должна дать.

– Я!.. Я диктовал ей показания?..

– В противном случае произнесенные вами слова не имеют никакого смысла.

– Какие слова?..

Следователь обратился к своему секретарю.

– Гоге, – сказал он, – зачитайте свидетелю его последнюю фразу.

Секретарь монотонным тоном прочитал: «Я желал бы смерти тому, кто заявил бы, что я знаю Лашнёра».

– Итак, – настаивал господин Семюлле, – что это означает?

– Это легко понять, сударь.

Господин Семюлле встал и бросил на Полита один из тех взглядов следователя, которые, по словам одного подозреваемого, заставляют правду урчать в кишках.

– Хватит врать, – прервал он Полита. – Вы велели своей жене хранить молчание. Это непреложный факт. Зачем? И что она может нам сообщить? Неужели вы думаете, что полиция ничего не знает о вашей связи с Лашнёром, о вашем разговоре с ним, когда он ждал вас в экипаже на пустырях, о надеждах разбогатеть, которые вы связывали с ним?.. Поверьте мне, вам лучше сделать признание, пока еще не поздно, пока вы еще не встали на путь, в конце которого вас поджидает грозная опасность. В любом случае вы сообщник!

Было очевидно, что следователь нанес по наглости Полита тяжелый удар. Полит казался смущенным. Опустив голову, он пробормотал нечто неразборчивое. Однако Полит упорно отказывался говорить, и следователь, тщетно использовав свое самое грозное оружие, отчаялся. Он позвонил и распорядился отвезти свидетеля в тюрьму, приняв все меры предосторожности, чтобы он не столкнулся со своей женой.

Когда Полит вышел, в кабинет вошел Лекок. Он тоже пребывал в отчаянии, даже рвал на себе волосы.

– Надо же такому случиться, – повторял он. – Я не выведал у этой женщины все, что ей известно! А ведь это было так легко! Но я знал, что вы, сударь, ждете меня. Я торопился, я хотел, как лучше…

– Успокойтесь. Это зло можно исправить.

– Нет, сударь. Нет, мы ничего не добьемся от этой несчастной женщины. Теперь, когда она увидела мужа, мы из нее и слова не вырвем. Она любит его безумной страстью, а он имеет на нее безграничное влияние. Он приказал ей молчать, и она будет молчать.

Молодой полицейский был во всем прав. Господину Семюлле пришлось это признать, как только Добродетельная Туанона вошла в его кабинет.

Бедное создание было раздавлено горем. Не оставалось сомнений в том, что она готова отдать жизнь за то, чтобы взять назад слова, сказанные ею в мансарде. От взгляда Полита у нее внутри все похолодело, сердце наполнилось самыми худшими опасениями. Не понимая, в чем мог быть виновен ее муж, несчастная женщина спрашивала себя, не станет ли для него ее свидетельство смертным приговором.

И отвечая на вопросы, она произносила только «нет» или «я не знаю», а все сказанное ранее отрицала. Она клялась, что ошиблась, что ее не так поняли, неверно истолковали ее слова. Она утверждала, что никогда не слышала о Лашнёре.

Когда следователь на нее нажимал, Добродетельная Туанона заливалась слезами и порывисто прижимала к себе ребенка, который пронзительно кричал. Но что можно было поделать с этим глупым упрямством, слепым, как упрямство скотины? Господин Семюлле колебался. Ему было жалко эту несчастную женщину. После минутного раздумья он ласково сказал:

– Вы можете идти, моя славная. Но помните, что ваше молчание вредит вашему мужу больше, чем все то, что вы могли бы нам поведать.

Она вышла… вернее, убежала. Следователь и молодой полицейский обменялись обескураженными взглядами. «А я ведь говорил!.. – думал Гоге. – Действия подозреваемого на высоте. Ставлю сто су на подозреваемого».

Деламорт-Фелин охарактеризовал следствие одним словом – борьба. Отчаянная борьба межу правосудием, стремящимся установить истину, и преступником, упорно хранящим свои тайны.

Уполномоченный обществом, наделенный неограниченными полномочиями, зависящий только от своей совести и закона, следователь располагает огромными возможностями. Ему ничто не мешает, никто не повелевает им. Администрация, полиция, армия – все находится в его распоряжении. Достаточно одного его слова – и двадцать, а то и сто, если нужно, полицейских перевернут весь Париж, обыщут всю Францию, прощупают всю Европу. Если следователь полагает, что тот или иной человек может прояснить темный момент в деле, он вызывает его в свой кабинет, даже если тот находится на расстоянии в сто лье. Это то, что касается следователя.

Сидя под замком, чаще всего в одиночной камере, человек, подозреваемый в преступлении, как бы отгорожен от мира живых. Ни один внешний шум не проникает в его узилище, где он содержится под пристальным наблюдением надзирателей. О чем говорят, что происходит… Он ничего об этом не знает. Ему неведомо, каких свидетелей допрашивали, какие показания они давали. В глубине своей испуганной души он спрашивает себя, в чем его уличили, какие найдены улики, какие собраны обвинительные доказательства, способные погубить его. Это то, что касается подозреваемого.

Так вот!.. Несмотря на явное несоответствие оружия, которым владеют противники, часто случается, что победу одерживает человек, сидящий в одиночной камере. Если он уверен, что не оставил за собой никаких следов преступления, если у него нет былых приводов, свидетельствующих против него, он, неприступный в своей системе абсолютного отрицания, может свести на нет все усилия правосудия. В настоящий момент таково было положение Мая, таинственного убийцы.

Господин Семюлле и Лекок признавали это с огорчением, к которому примешивалась досада. Еще совсем недавно они могли надеяться. И они надеялись, что Полит Шюпен или его жена дадут им ключик к решению проблемы, вызывавшей у них крайнее раздражение… Но эта надежда улетучилась.

Система защиты так называемого артиста-зазывалы вышла невредимой из этого опасного испытания, а его личность так и осталась неустановленной.

– Тем не менее, – воскликнул следователь, с досады махнув рукой, – этим людям что-то известно, и если бы они захотели…

– Они не захотят.

– Почему? Какими интересами они руководствуются? Ах! Именно это мы должны выяснить. Кто нам скажет, какими заманчивыми обещаниями некто сумел заставить молчать такого жалкого типа, как Полит Шюпен? На какую награду он рассчитывает, если своим молчанием подвергает себя грозной опасности?