— Поспевай, Сабантуй, шибче! — гудел Кулибин, размахивая прутом. — Товар упустишь!

И как только татарин подбежал, хлестнул что есть силы верблюда. Верблюд дернул арбу. Колесо отъехало, и палка освободилась. Козырь бросился куда попало, натыкаясь на людей, на столбики коновязи. Силы оставляли его. Посреди дороги он увидел дырявую корзину и сунулся в нее в полном отчаянии. Корзина была мелкая. В нее влезли только голова да передние лапы. Но палка перестала греметь, и Козырю показалось, что наконец-то он укрылся.

До него доносились голоса мясника, Алины, пьяного маляра, мальчика в коротких штанишках.

— Тикай! — кричал мясник страшным голосом.

И больно хлестнул его.

Козырь не двинулся. Только задняя, наколотая лапка задергалась, как во сне, побежала.

— Тикай, поймают! — Мясник ожег его еще раз.

Козырь едва слышно взвизгнул.

— Не любит! — сказал маляр.

— Он, наверное, утомился, — сказал Славик. Он оглянулся по сторонам, и его вдруг поразило, что все лица в толпе были похожи друг на друга.

— Затравили, — сказал Кулибин с сожалением. — Все.

Петля резко натянулась. Козырь ослепительно отчетливо ощутил, что жизнь его обрывается. Он решил защищаться сам до последнего. Но он был деликатный песик и не умел постоять за себя. Единственно, на что он отважился, когда его выволакивали, — укусил корзинку, и то так, чтобы ей не было больно.

Палка подняла его высоко над землей. Петля сдавила шею. Все четыре лапы, каждая на свой манер, забились в воздухе.

— Гляди, Огурец, вон он сальто крутит, — сказал Таракан.

Козырь этого уже не слышал. Человек в черном цилиндре бежал по Соборной улице, и Козырь бежал за ним, и все люди бежали в одну сторону…

Поглядев, как тело Козыря тряпкой волочится по базару, Таракан и Славик вернулись к лавке.

Кулибин дышал часто, ноздри его раздувались. Он хватался то за тесак, то за счеты и долго не мог сообразить, что надо делать. Наконец, вспомнив про купленную обертку, он отсчитал деньги, и ребята отправились домой.

Проходя мимо фортунки, Таракан прищурился и спросил:

— Может, сыгранем?

Славик опустил глаза. На душе его было мутно. Они прошли уже порядочно, а перед глазами все стояла собачья мордочка с прикушенным язычком.

— Противный какой-то собачник, — сказал он. — Не мог уж отпустить.

— Может, кобелек заразный. Или бешеный. Почем ты знаешь?

— А если бешеный, тогда что?

— Цапнет — узнаешь что. Сам сбесишься. Мать, отца перекусаешь. Они других. И так далее.

— До смерти?

— Ясно, до смерти. Бешеный кобель никого не признает. На хозяина кидается.

Славику стало легче. Ведь объясняла не какая-нибудь Машутка, а сам Таракан. Бродячих собак уничтожают правильно. И Славик правильно сделал, что не позволил Козырю убежать на монастырские могилки.

Угрызения совести утихали. Но как только мимо пробегала собачонка, перед ним снова возникала мордочка Козыря, жалко улыбнувшаяся ему в петле.

Минут через десять он спросил Таракана:

— А их разве не лечат?

Таракан, видно, тоже думал о Козыре, потому что ответил сразу:

— Еще чего! Не царский режим — собак лечить.

И Славик совсем успокоился.

Удобно живется на свете от чужого ума.

Выкупать Зорьку Славик отправился без всякой охоты. И только когда его у цирка нагнала Олька, он очнулся от оцепенения. Олька сказала, что вожатая срочно велит Славику прийти к ней. Он понял, что сон привиделся неспроста, и пошел.

Таня, как это и должно было быть, жила на Советской улице. Это была главная улица. По ней ездили все шесть красных автобусов.

Вся улица до самой реки была залита мягким асфальтом. По обеим сторонам стояли каменные дома и мороженщики. Дома были двухэтажные, четырехэтажные и даже пятиэтажные, с чугунными балконами. Каждый дом отличался от другого или колоннами, или львиными мордами, или цветными стеклышками на мезонине, или огромным циркульным окном с затейливым переплетом над парадным входом. На глухой стене самого большого дома, в котором помещалось и кино и ресторан и, кроме того, жили люди, виднелась полусмытая дождями реклама с твердыми знаками: «Жорж Борман».

Славик любил главную улицу. Перед каждым домом ковриком расстилался личный, принадлежащий этому дому тротуар, или выстланный каменными квадратами, или выложенный в елочку клинкером, или из того же асфальта, с втопленной, сверкающей на солнце медной табличкой асфальтового промышленника.

В первых этажах располагались государственные, кооперативные и частные магазины и лавочки. Некоторые витрины были затенены выжженными солнцем маркизами. Кое-где от маркиз остались только клочья на ржавых каркасах. Славик знал наизусть, где стоит пучеглазый манекен в мятой пиджачной паре с белой этикеткой, где рядом с новеньким томиком Фенимора Купера, изданным Зифом, в красном коленкоре с золотым тиснением, лежит книжка в серой, с занозами обложке под названием «Цемент», где из оклеенного серебряной бумагой рога изобилия сыплются «раковые шейки». В витринах частников среди товара для задабривания фининспекторов были выставлены увитые ленточками портреты «всесоюзного старосты».

Почти на каждом углу, на тумбах, ушедших наполовину в землю, сидели мороженщики. В их двухколесных тележках в ледяном месиве плавали бидоны со сливочным, шоколадным, малиновым и земляничным мороженым.

У Собачьего садика, как всегда, стояла очередь извозчиков. Захудалые лошадки спали: извозчики, одетые по-зимнему, сидели в последней пролетке и безнадежными голосами зазывали пассажиров. Немного подальше стоял переделанный из часовенки киоск. Мама покупала там «Всемирный следопыт», «Красную ниву», «Смехач», огоньковские книжечки рассказов Зощенко и «Известия» трехдневной давности с обязательной карикатурой Бориса Ефимова на первой странице.

Всю дорогу Славик ломал голову, зачем он понадобился Тане. Не узнала ли она про кражу в подвале? От Ольки добиться ничего не удалось. Она непрерывно думала что-то. Навстречу дул ветер. Ее застиранное платьице прилипало к телу, она делалась все равно что голая, но ей было все равно, и она шла быстро, и Славик едва поспевал за ней.

Они прошли прохладную аркаду караван-сарая, миновали асфальтовый чан и подошли к Таниному дому. Дом был двухэтажный, с полуколоннами, подкрашенный белой и желтой краской. На мраморной доске было написано, что в этом доме бывал Пушкин.

Славик открыл парадную дверь, которую каждый день открывала Таня, и, держась за перила, которых каждый день касалась Таня, поднялся по чугунной лестнице на второй этаж.

Танина площадка была выложена цветной плиткой. У двери висел электрический звонок с кнопкой. Звонок принадлежал не Тане, а соседям, и Олька постучала рукой.

Послышались шаги. У Славика заколотилось сердце. Таня, в засученной до локтей юнгштурмовке, распоясанная, без портупеи, отворила дверь.

Она крепко взяла его за руку и повела по темному, как ночь, коридору.

Жила она вместе с родителями, братьями и сестрами в большом паркетном зале. Там были три высоких окна, камин. У потолка тянулся лепной, похожий на сливочный торт карниз из позолоченных виноградных лов и младенцев с крылышками.

Все было правильно. Под таким роскошным потолком и должна жить Таня.

Правда, в углах от младенцев остались только пухлые ножки. Остальное было отрезано перегородкой, и головы торчали у других жильцов, обладателей электрического звонка с пуговкой. Но и на Танину долю достались целые амурчики.

Перед приходом гостей Таня мыла пол. Мокрая половина пола была черная, а немытая — белая.

Полы здесь мыли часто. Паркет рассохся, квадратики выскакивали из гнезд.

Таня посадила Славика за столик и спросила:

— Ты на чем любишь играть? На барабане или на горне?

Славик подозрительно посмотрел на вожатую. Медленно, как учительница Кура, прохаживалась она по залу, от угла до черной половины пола и обратно. И было непохоже, что ей известна кража в подвале.