Рауса покончил с делами и отправился в зал для посетителей.
Солист, как всегда, выступал с успехом: публика аплодировала, рассчитывая на повторение песни, но, когда вышел фокусник, аплодисменты сразу стихли.
Роман Романович отыскал метрдотеля:
— Леопольд, ты мне говорил о таблетках, которые отбивают запах алкоголя?
— Да, у меня есть.
— Тогда принеси мне сто пятьдесят граммов коньяка и одну таблетку.
— Если вы намерены ехать за рулем, то одной маловато.
— А сколько надо?
— Пять. Они совсем крохотные. Япошки выпускают, видно, под стать себе.
— Сто пятьдесят граммов и пять таблеток.
— А на закуску?
— Кофе… Нет, лучше стакан сока…
— Уже бегу… Сию минуту все будет!
Фокусник лишь взмахнул рукой — и со сцены моментально исчезли разные предметы: носовые платки, игральные карты, попугай и горящая свеча. Рауса вспомнил, как однажды фокусник пришел к нему с жалобой. Дело в том, что во время одного трюка ему требовалось, чтобы в определенный момент в зале раздавался рев быка. Для этого кто-нибудь за кулисами должен был нажать на клавишу магнитофона с заготовленной записью. Фокусник был в отчаянии: нажать на клавишу соглашались все официанты, но за каждый раз требовали, чтобы фокусник платил рубль. «Всего-то дел — нажать на клавишу!» — возмущался он, но Рауса ему объяснил: как директор он не вправе приказать официантам делать то, что не входит в их обязанности. Тогда иллюзионист заменил тот номер другим: ему, видно, легче вытащить из пустого цилиндра золотые часы на цепочке, чем заработать лишний рубль.
Когда Ималда закончила свой номер и сделав глубокий реверанс, распрощалась с публикой, Роман Романович Рауса вернулся в свой кабинет. Оделся, запер дверь и отправился на автостоянку — прогреть мотор машины.
— Ималда! — окликнул он, заметив ее.
— Да… — она подошла ближе. Рауса предупредительно открыл дверцу и подумал: как бы сильный запах одеколона не выдал его замысел. Торопясь перехватить Ималду, он налил в ладонь одеколона больше, чем обычно, но почему-то поскупился и не выплеснул лишнее на пол, а обеими руками растер по шее и лицу. — Садись…
Она медлила.
— Садись, садись… Есть неплохие новости… По дороге расскажу…
Ималда села, они поехали. Рауса старался быть веселым. — Теперь у меня есть кое-какие аргументы, с их помощью могу защитить тебя от Шмица. Он еще не самый главный бог, есть и поглавнее… Если у тебя найдется минут двадцать, можем заехать за одной официальной бумагой… Ну как?
— Да, конечно… Да…
Они свернули из центра в сторону больницы «Гайльэзерс», где Рауса знал пустынную стоянку — там обучались курсанты общества автолюбителей. Однажды он уже ею воспользовался: в такой поздний час там никого не бывает.
Он заехал на стоянку в самый отдаленный угол — у леса. Рядом возвышался большой снежный вал, нагроможденный бульдозером. Далеко позади виднелись фонари главной дороги, но Ималда, как показалось Раусе, ни о чем не подозревала.
И лишь когда он положил ей руку на колено, а другой обнял, пытаясь привлечь к себе — мешал рычаг передачи скоростей и подголовник сиденья, — она тихо проговорила:
— Не надо… Прошу вас, не надо… Нет, не надо…
Он ничего не отвечал, дрожащими руками пытаясь раздеть Ималду и хоть в пределах необходимого раздеть себя. Она хотела еще что-то сказать, но он уже добрался до ее груди, целовал и кусал, что-то порвал из белья… Рауса дернул за какой-то рычаг и сиденье опустилась горизонтально. Девушка больше не сопротивлялась, только повторяла: «Пожалуйста, не надо!», он ей что-то обещал, наконец неожиданно для себя перебрался на заднее сиденье и потащил туда Ималду.
Уже лежа, она еще пыталась подняться, но правой руке недоставало опоры — передние сиденья были опущены, а левая в попытке ухватиться за что-нибудь скользила по заднему стеклу.
Теперь она хотела только одного — чтобы скорее все кончилось, чтобы никогда больше, никогда не повторилось.
И когда ЭТО кончилось, глаза девушки стали словно неживыми. Рауса помог ей одеться, что-то говорил, но она не воспринимала его слов и поэтому не отвечала.
На улице было холодно, окна в машине запотели, она потянулась и ладонью провела по стеклу.
— Осторожно! — вскрикнул Роман Романович с той неповторимой интонацией, какая бывает у владельцев автомашин, когда они чувствуют угрозу своему сокровищу. — Там расположен обогреватель стекла!
Рауса испытывал глубокое разочарование.
— На сцене ты куда темпераментнее, — сказал он, когда ехали обратно. — Может, тебе нужна музыка?
А через несколько минут, обнаружив, что на заднем стекле не исчезает широкая запотевшая полоса — как лента серого сатина, — раздраженно заметил:
— Порвала все-таки! Жилку обогрева порвала!
Ималда пришла домой и заперлась в ванной, хотя понимала, что в квартире кроме нее никого нет. Долго-долго мылась, потом тихо и отчаянно заплакала, как заблудившийся ребенок, который видит вокруг только чужие, чужие, чужие лица.
«Я хочу воспользоваться еще некоторыми превосходными наблюдениями, сообщенными Дэнэ, дорисовать картину жизни крыс в неволе. «Днем и после полуночи, — говорит этот писатель, — пасюки спят, утро и вечер — время их самой большой деятельности. Оне охотно пьют молоко; тыквенныя и конопляныя семена для них лакомство. Обыкновенно дают им хлеб, слегка смоченный молоком или водой, по временам картофель, последний оне едят охотно. Я не даю мяса и сала — их любимых блюд — ни им, ни другим грызунам, живущим в неволе, потому что от этой пищи их моча и даже испарения получают пронзительный и противный запах. Этого в высшей степени неприятнаго запаха, свойственнаго также обыкновенным мышам и сообщаемаго ими надолго каждому предмету, к которому только прикасаются, совершенно не бывает у белаго пасюка, если его держать, как сказано.
Оне очень любят общество своих. Часто устраивают общее гнездо и греются, прижавшись друг к другу; но если один из товарищей умрет, то все немедленно бросаются на него. Прежде всего вскрывают ему череп, выедают мозг, а потом пожирают и остальной труп, оставляя кости и шкурку. Нужно непременно отделять самцов, когда самки беременны, потому что они не дают им покоя и непременно сожрут детенышей. Мать всегда полна нежности к своим крысятам, она заботливо смотрит за ними, и те платят за ея нежность всевозможными ласками.
Живучесть этих созданий просто удивительна. Раз я хотел утопить стараго белаго пасюка, чтобы прекратить его страдания. Именно: у него около четырех месяцев была на шее дыра в коже величиной с горошину, и через эту дыру проглядывали мышцы. Я не предвидел возможности исцеления; напротив, рана постоянно увеличивалась. Окружности ея была сильно воспалена и на целый дюйм кругом обнажена от волос. Я с полдюжины раз опускал больную крысу в ледяную воду и держал по нескольку минут под водой, она все еще жила и старалась лапками удалить воду из глаз. Я посадил ее в клетку на подстилку из сена и соломы и внес в теплую комнату. Скоро моя крыса совсем оправилась; видно было, что холодная ванна ей нипочем. Аппетит ея скорее увеличился, чем уменьшился. После нескольких дней я из теплой комнаты перенес ее опять в холодную, но дал ей сена, из котораго она тотчас устроила себе удобное гнездо. К удивлению моему, я стал замечать, что рана с каждым днем уменьшается; воспаление тоже становилось менее сильным, и через четырнадцать дней моя больная совершенно выздоровела. Очевидно, холодная ванна оказала ей большую пользу, прекратив воспаление. Едва ли какой-нибудь другой грызун был бы в состоянии вынести такое повторное купание, не поплатившись жизнью. Счастливый исход в этом случае можно приписать только живучести и образу жизни пасюка, для котораго вода вторая стихия.»
Накануне выпив реладорма, чтобы заснуть, Ималда поднялась поздно.
Дед с портрета обвинял в слабости: почему не кричала, не царапалась, не пинала, не отбивалась — он, как человек прежних времен, многое не мог понять.