И, слыша за собой стук захлопнувшейся двери, я не могу побороть ужасное предчувствие, что никогда больше не увижу свою сестру.

Я взбираюсь в гору в ярком утреннем свете, который сильно отражается от снега. Царство белизны. Солнце сияет так сильно, что я едва что-то вижу во всем этом блеске. Я бы отдала все, что угодно, за солнечные очки или кепку.

Сегодня, к счастью, нет ветра и теплее, чем вчера, – взбираясь, я вижу, что вокруг тает снег, ручейками стекая с холмов и обрушиваясь целыми сугробами с сосновых веток. Снег стал мягче, а поэтому и идти стало проще.

Я оглядываюсь через плечо, осматриваю долину, которая простирается внизу, и вижу, что дороги снова стали частично видимы в утреннем солнце. Это меня тревожит, но я опять упрекаю себя, что позволяю себе отвлекаться на нелепые «предзнаменования». Я должна быть жестче. И рациональней, как папа.

На мне капюшон, но когда я наклоняю голову, защищая шею от ветра, который становится все сильней по мере того, как я поднимаюсь, я все больше жалею, что не надела новый шарф. Я тру ладони, жалея, что перчаток у меня тоже нет, и ускоряю шаг. Я полна решимости побыстрее добраться дотуда, обследовать домик, поискать оленя и скорее бежать обратно к Бри. Может быть, я добуду еще пару банок с вареньем, чтобы порадовать ее.

Я иду по своим вчерашним следам, все еще виднеющимся в таящем снегу, и на этот раз взбираться куда легче. Через двадцать минут я уже иду по верхнему плато.

Я уверена, что я на том же месте, где была вчера, но как я ни ищу домик, я никак не могу его найти. Он слишком хорошо спрятан, поэтому даже зная, где искать, я все еще не вижу его. Я начинаю сомневаться, что пришла в правильное место. Я продолжаю идти по своим следам, пока не оказываюсь в той же самой точке, в которой стояла за день до этого. Я вытягиваю шею и, наконец, замечаю его. Я удивлена тому, как хорошо он замаскирован и еще больше убеждаюсь, что нам нужно жить здесь.

Я встаю и прислушиваюсь. Все тихо, за исключением струящегося ручья. Я тщательно осматриваю снег в поисках следов того, кто мог входить сюда со вчерашнего дня, кроме меня. Все пусто.

Я подхожу к двери, встаю напротив дома, разворачиваюсь на 360 градусов, просматривая лес во всех направлениях, изучая деревья, ища хоть какие-то повреждения, какое-либо свидительство того, что здесь кто-то был. Я стою по меньшей мере с минуту, прислушиваясь. Но ничего нет. Абсолютно ничего.

Наконец, я убеждаюсь, что это место действительно наше и только наше.

Я тяну тяжелую дверь, заваленную снегом, и внутрь дома льется яркий свет. Когда я засовываю туда голову, я понимаю, что вижу все впервые при свете. Все настолько же маленькое и уютное, как я и представляла себе. Я вижу, что на самом деле пол покрыт широкими деревянными плашками, которым на вид не менее ста лет. Внутри стоит тишина. Маленькие, открытые нараспашку окна со всех сторон пропускают достаточно света.

Я осматриваю комнату, желая найти что-нибудь, что я просмотрела вчера в темноте – но ничего не нахожу. Я смотрю вниз на ручку от люка, опускаюсь на колени и, дернув, открываю подвал. Он отворяется, подняв в воздух множество пылинок, которые пляшут в солнечных лучах.

Я сползаю по лестнице, и на этот раз света достаточно, чтобы я могла получше рассмотреть, что здесь стоит. Здесь, наверное, сотни банок. Я замеачю еще несколько банок с малиновым вареньем и хватаю парочку, рассовывая их по карманам. Бри это понравится. Равно как и Саше.

Я мельком смотрю на другие банки и нахожу целую кучу всевозможной еды: маринованные огурцы, помидоры, оливки, квашенная капуста… Я также вижу варенье на любой вкус, по меньшей мере по дюжине банок каждого вида. Позади первого ряда стоит даже больше. Но у меня нет времени хорошенько все осмотреть. Мысли о Бри не дают мне покоя.

Я взбираюсь вверх по лестице, закрываю подвал и спешу вон из домика, плотно закрыв за собой входную дверь. Я стою и снова исследую окрестности, на случай если кто-то за мной наблюдает. Я все еще боюсь, что все это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но снова ничего не обнаруживаю. Может быть, я просто слишком взвинчена.

Я направляюсь в ту сторону, где заметила оленя, метрах в тридцати отсюда. Когда я добираюсь дотуда, я достаю папин нож и держу его под рукой. Я знаю, что это почти безнадежно, но, наверное, все-таки человек – раб привычки. Я никак не могу быть достаточно быстра, чтобы догнать его, и достаточно ловка, чтобы наброситься, оружия или приспособлений для охоты у меня тоже нет. Поэтому я решаю воспользоваться тем шансом, который давал мне нож. Метание ножа – это один из тех моих навыков, которые всегда поражали папу, – по крайней мере он не пытался поправлять меня. Напротив, он ставил это себе в заслугу, утверждая, что это он меня научил этому. На самом же деле, он не мог метнуть нож и наполовину так же хорошо, как я.

Я встаю на колени в том месте, где была раньше, прячась между деревьями и осматривая плато, держа нож в руке и ожидая. Молясь. Все, что я слышу, это шум ветра.

Я прогоняю в голове, что буду делать, если увижу оленя: я медленно встану, прицелюсь и метну нож. Сначала я думаю, что буду целиться в его глаз, но потом решаю изменить цель на горло: если я промажу хоть на пару сантиметров, все еще будет шанс, что куда-то попаду. Если мои руки не сильно замерзнут и я буду точна, то может быть – только может быть – я его пораню. Но я понимаю, что «если» слишком много.

Проходит минута. А кажется, что прошло десять, двадцать, тридцать… Ветер прекращается, потом снова дует порывами и, как это обычно бывает, я чувствую хлопья снега, которые он сдувает с деревьев, на своем лице. Проходит еще немного времени, я начинаю замерзать, конечности онемевают, и я уже думаю, что это была плохая идея. Тут у меня колет в желудке и я думаю, что нужно хотя бы попытаться. Мне нужно достать как можно больше белка, чтобы переехать, – особенно, если я собираюсь толкать вверх мотоцикл.

Примерно через час ожидания я совершенно окоченела. У меня появляется мысль бросить все и начать спускаться с горы. Может быть, лучше опять попробовать поймать рыбу.

Я решаю встать и пройтись, чтобы кровь начала циркулировать в конечностях и руки ожили; если мне понадобится использовать их сейчас, они будут по большей части бесполезны. Поднимаясь на ноги, я чувствую боль в коленях и спине от долгого неподвижного сидения. Я иду по снегу, сначала маленькими шажками. Я поднимаю и сгибаю колени, наклоняюсь вправо и влево. Я засовываю нож обратно за пояс и потираю руки друг о друга, дыша на них и стараясь восстановить в них чувствительность.

Неожиданно я застываю. Недалеко от меня раздается хруст веточки, я чувствую движение.

Я медленно поворачиваюсь. Там, на вершине холма, я вижу оленя. Он медленно переступает, выбирая места в снегу, осторожно поднимая копыта и опуская их на землю. Он опускает голову и жует ветки, затем аккуратно делает следующий шаг.

Мое сердце стучит от возбуждения. У меня редко появляется чувство, что папа со мной, но сегодня оно есть. Я слышу его голос у себя в голове: Приготовься. Дыши медленно. Не дай ему тебя заметить. Сфокусируйся. Если бы мне удалось завалить это животное, оно стало бы пищей – настоящей пищей – для Бри, Саши и меня по крайней мере на неделю. Нам это нужно.

Я делаю еще несколько шагов, чтобы выйти на поляну, здесь я вижу его лучше: это большой олень, стоящий примерно в тридцати метрах от меня. Я бы чувствовала себя гораздо уверенней, будь он в десяти метрах, ну или хотя бы в двадцати. Не знаю, попаду ли с такого расстояния. Если бы на улице было теплее и он не двигался – тогда да. Но мои руки онемели, олень идет, а на пути так много деревьев. Даже не знаю. Я понимаю, что если я промажу, он больше никогда сюда не вернется.

Я стою, изучая обстановку, боясь спугнуть его. Я хочу, чтобы он подошел поближе. Но он как будто не собирается. Я размышляю, что делать. Я могу попытаться атаковать его, подбежав настолько близко, насколько возможно, а затем бросить нож. Но это глупо: всего один метр и он убежит. Я думаю, стоит ли пытаться подкрасться к нему. Но сомневаюсь, что это тоже сработает. Малейший звук – и он обратится в бегство.