Если бы дом не был построен прямо на дороге, открытый взору любого, если бы он был немного поменьше, немного более защищенным, располагался глубже в лесу, думаю, я бы почти не волновалась. Конечно, нам все еще приходилось бы мириться с тоненькими, как бумага, стенами, протекающей крышей и щелями в окнах, пропускающими ветер. Он никогда не стал бы уютным или теплым домом. Но хотя бы он был бы безопасным. Сейчас я каждый день смотрю на него, смотрю на вид, который открывается с него, и думаю, что это готовая мишень.

Снег хрустит под моими ногами, когда я подхожу к виниловой двери, а изнутри раздается лай. Саша делает то, чему я ее учила: защищает Бри. Я очень благодарна ей за это. Она следит за Бри очень тщательно, начиная лаять при малейшем звуке; благодаря этому я могу оставить ее с Бри, когда ухожу на охоту. Хотя ее лай в то же время беспокоит меня, ведь он может нас выдать: лающий пес всегда значит, что где-то рядом есть люди. И именно на этот звук ориентируются охотники.

Я быстро забегаю внутрь и успокаиваю ее. Я закрываю за собой дверь, жонглируя бревнами в руках, и захожу в темную комнату. Саша замолкает, виляя хвостом и прыгая на меня. Саша – шоколадный лабрадор шести лет, самая преданная собака из всех, кого я могу представить – и лучшая компания. Если бы не она, Бри бы, наверное, уже давно поглотила депрессия. Да и меня, наверное, тоже.

Саша лижет мое лицо и скулит, и кажется еще более возбужденной, чем обычно. Она нюхает мои карманы, уже заметив, что я принесла что-то особенное. Я кладу бревна и теперь могу погладить ее – когда я делаю это, я чувствую ее ребра. Она совсем кожа да кости. Меня захлестывает чувство вины. Но мы с Бри выглядим точно так же. Мы всегда делимся с ней всем, что найдем съестного, все трое в нашей команде равны. И все же я жалею, что не могу дать ей больше.

Она толкает носом рыбу и та вылетает из моей руки и падает на пол. Саша тут же набрасывается на нее, рыба скользит по полу, отскакивая от ее когтей. Саша прыгает на нее снова, на этот раз впиваясь зубами. Но ей не нравится вкус сырой рыбы и она отпускает ее. Вместо этого она начинает играть с ней, снова и снова прыгая на нее и гоняя по всему полу.

– Саша, хватит! – говорю я тихо, чтобы не разбудить Бри. Еще я боюсь, что играя с рыбой, она повредит ее и испортит часть ценного мяса. Саша послушно перестает. Я все же вижу, как она возбуждена и хочу чем-нибудь с ней поделиться. Я залезаю в карман, открываю банку, пальцем зачерпываю немного малинового варенья и протягиваю ей.

Она слизывает все без остатка, облизывается и смотрит снова на меня, требуя еще.

Я глажу ее по голове, целую и поднимаюсь на ноги. Теперь я думаю, было ли великодушно дать ей немного варенья, или жестоко дать ей его так мало.

В доме темно, и я иду по нему, спотыкаясь, как это обычно бывает ночью. Я зажигаю огонь очень редко. Настолько же сильно, как мы нуждаемся в огне, я не хочу рисковать привлекать внимание. Но сегодня все иначе: Бри нужно поправиться как физически, так и в эмоциональном плане, и я знаю, что огонь поможет в этом. Отбросить сомнения мне помогает мысль о том, что завтра мы отсюда съедем.

Я подхожу к шкафу на другом конце комнаты и достаю оттуда зажигалку и свечку. Одно из наибольших достоинств этого места – большой запас свечей, одна их тех немногих вещей, оставшихся от папы – морпеха, просто помешанного на выживании. Когда мы приезжали сюда детьми, элекртичество отрубалось во время каждой бури, поэтому он запасал свечи, чтобы не поддаваться стихии. Я помню, как пыталась поднять его на смех, назвав барахольщиком, когда нашла полный шкаф свечей. Теперь, когда их осталось всего ничего, я жалею, что он не припрятал больше.

Наша единственная зажигалка еще живая, потому что я использую ее крайне экономно и перекачиваю немного газа из мотоцикла раз в несколько недель. Каждый день я благодарю Бога за папин мотоцикл, а также за то, что он заправил его в последний раз: это одна из немногих наших вещей, которые заставляют меня думать, что у нас есть хоть какое-то преимущество, что у нас есть нечто действительно ценное, что-то, что поможет нам выжить, когда все дела пойдут прахом. Папа всегда держал мотоцикл в небольшом гараже, пристроенном к дому, но как только мы приехали сюда после войны, первым делом я достала его и отвезла в лес, где спрятала между холмами, укрыв кустарником, ветками и колючками так плотно, что никто не смог бы его найти. Я подумала, что если кто-то найдет наш дом, в первую очередь они проверят гараж.

Я также благодарна папе за то, что он научил меня водить мотоцикл, когда я была маленькая, несмотря на мамины протесты. Из-за коляски на нем было ездить сложнее, чем на обычном байке. Помню, как двенадцатилетней перепуганной девочкой сижу на мотоцикле, а папа выкрикивает приказы из коляски всякий раз, когда я растериваюсь. Помню, как смотрела вниз с холма на обрыв и плакала, прося его сесть за руль. Он отказывался. Он мог упрямо сидеть больше часа, пока я наконец не переставала плакать и не пыталась снова. И каким-то чудесным образом я научилась водить мотоцикл. Таким было все мое воспитание, если вкратце.

Я не трогала байк с того дня, как спрятала его, и даже не ходила туда проверять его, чтобы не рисковать, за исключением тех случаев, когда мне нужен был газ – и даже это я делала ночью. Я представляла, что если однажды придет беда и нам понадобится быстро отсюда выбираться, я посажу Бри и Сашу в коляску и отвезу нас всех в безопасное место. Хотя на самом деле у меня не было ни малейшего представления, куда мы можем поехать. Согласно всему, что я видела и слышала, мир превратился в пустырь, наполненный жестокими преступниками, бандами и горсткой выживших. Из тех, кто выжил, самые агрессивные собрались в городах, похищая и порабощая всех, кого им удавалось найти, как для собственных нужд, так и для смертельных битв на аренах. Думаю, что Бри и я принадлежим к тому небольшому числу выживших, кто все еще живет свободно, сам по себе, вдали от городов. И тому совсем небольшому числу людей, которые еще не умерли с голода.

Я зажигаю свечу и Саша идет вслед за мной по темному дому. Я предполагаю, что Бри спит, и это беспокоит меня: обычно она не спит так много. Я останавливаюсь перед ее дверью, размышляя, стоит ли будить ее. Стоя там, я поднимаю голову и смотрю на свое отражение в небольшом зеркале. Каждый раз, когда я смотрюсь в зеркало, я кажусь себе все старше. Мое лицо, тонкое и прямоугольное, красное от холода, легкие темно-русые волосы падают на плечи, обрамляя лицо, а серые с голубым отливом глаза смотрят на меня, не узнавая. Холодные напряженные глаза. Папа всегда говорил, что у меня волчьи глаза. Мама говорила, что они красивые. Я не знала, кому из них верить.

Я быстро отвожу взгляд, не желая видеть себя. Протягиваю руку и поворачиваю зеркало лицом к стене, чтобы больше не натыкаться на него.

Я медленно открываю дверь в комнату Бри. В ту же секунду Саша заскакивает внутрь и бросается к Бри, ложась шеей ей на грудь и начиная лизать ее лицо. Меня никогда не переставало удивлять, как близки эти двое – иногда я даже думаю, что они ближе, чем мы с сестрой.

Бри постепенно открывает глаза и щурится темноту.

– Брук? – спрашивает она.

– Это я, – отвечаю я мягко. – Я дома.

Она садится на кровати и улыбается, а в глазах ее отражается узнавание. Она лежит на дешевом матрасе прямо на полу, откидывает свое тоненькое одеяльце и начинает вставать, все еще в пижаме. Она двигается медленней, чем обычно.

Я наклоняюсь и обнимаю ее.

– У меня есть для тебя сюрприз, – говорю я, с трудом сдерживая возбуждение.

Она смотрит на меня снизу вверх, широко открыв глаза, затем закрывает глаза и протягивает вперед руки, вся в ожидании. Она удивительно доверчивая. После небольшого раздумья, я решаю, что первую дам ей шоколадку. Я роюсь в кармане, достаю плитку и медленно кладу ей в ладонь. Она открывает глаза и смотрит на свои руки, щурясь на свет в неуверенности. Я подношу поближе свечку.