С той минуты Ноас уже не скрывал, что освоенное им новшество преследует цель отнюдь не освещение одного лишь дома, но открывает невиданные возможности для всего города. Вот это опять был прежний Ноас Вэягал, будораживший мысли, искавший новые пути!
Горожане косяками потянулись к Особняку Ноаса, чтобы полюбоваться прозрачными светящимися грушами и получить разъяснение касательно практической пользы электричества. Само собой, в Особняке было покончено с устаревшей привычкой постукивать в дверь костяшками пальцев. Визитеры нажимали кнопку из слоновой кости, и внутри будто кто-то позвякивал ложкой в пустом стакане.
Ноас продолжал изучать возможности применения электричества, вел переписку с соответствующими фирмами, получал но почте рекламные проспекты, читал специальную литературу и не раз ездил в Ригу и Ревель. Немудрено, что богатое воображение Ноаса не сумело удержаться в рамках будничных проектов. Планы Ноаса рвались ввысь.
Мысль устроить раскручиваемую электричеством карусель многим показалась несерьезной, даже смешной, однако Ноас считал, что дело это прибыльное. Возможно, он свои расчеты строил на опыте заграничных увеселительных парков, а также на теориях американских бизнесменов, согласно которым финансовый успех в пору жестоких кризисов достижим лишь с помощью совершенно сумасбродных идей.
Излишне говорить, что пуск электрической карусели в Зунте стал событием, собравшим любопытных не меньше, чем похороны цыганского короля Лейманиса или свадьба Августа Вэягала с участием его детей. Такого шума там отроду никто не слышал, ведь даже скрип немазаной телеги золотаря считался событием, а голосистый петух Бумбура — главным сотрясателем барабанных перепонок. Одновременно с тарахтеньем паровика, воем электрической машины и грохотом карусели весь город от края до края огласили звуки неистовой шарманки, единственного предмета этого комплекса, купленного по случаю у хозяина странствующего балагана из Померании. Переоборудованная для электрического привода шарманка заиграла несравненно громче своих прежних возможностей. Кружилась карусель, одни животные под седоками вставали на дыбы, другие приседали. Гирлянды разноцветных светящихся груш на фоне ночного неба начертали огненные слова: «Счастливого Нового года!» Вдобавок ко всему тут же поодаль пеклись, начинялись и продавались вафли с начинкой из взбитых сливок, искушая обоняние горожан не меньше, чем искушался их слух.
Зазывалой и кассиром Ноас поставил невесть где раздобытую седую негритянку в длинной, до щиколоток, шубе из львиной шкуры. Помимо того что негритянка била в корабельный колокол, она обладала удивительной способностью: под взглядом ее черных, полыхавших притушенным пламенем глаз деньги сами выпархивали из карманов и при учащенном сердцебиении переходили в желтоватую ладонь черной руки.
Вполне возможно, что, привыкнув понемногу к возбуждающему шуму, а также благодаря приобретенной склонности к бережливости зунтяне сумели бы в конце концов побороть в себе любопытство и, пожалуй, интерес к электрической карусели прошел бы сам по себе. Но случилось иначе. Через неделю после открытия гирлянда разноцветных лампочек вдруг замигала, заискрилась голубоватыми огненными змейками. Пламя перекинулось на расписной полог крыши и ширмы машинного отделения. Карусель вспыхнула, как омет соломы, однако продолжала крутиться, а шарманка бренчать, хотя ее неистовства перекрыл многоголосый душераздирающий вопль, который и после первой мировой войны хорошо еще помнил баптистский проповедник Скангал, в тот момент находившийся в рыбацком поселке, верстах в семи от места происшествия. Смельчаки на ходу спрыгивали с крутящегося круга, женщины, прижимая к груди малолетних детишек, продолжали вертеться на пылающих зверях.
Два вывиха плечевых суставов да пять опаленных шевелюр — вот наиболее серьезные последствия сего происшествия, однако доверие зунтян к начинаниям развлекательной индуетрин оказалось в корне подорванным. В атмосфере пробудившегося критиканства окрепли голоса, искавшие и находившие в электричестве бездну недостатков. Интерес публики иссяк, и месяц-другой спустя карусель законсервировали. Электрическая машина продолжала работать ограниченные часы. Весьма сомнительно, чтобы от производства электричества Ноас получал какие-то барыши. Ближе к истине, пожалуй, были те, кто считал, что Ноасу приходилось еще приплачивать из своего кармана. Семья Августа Вэягала, занятая восстановлением дома, успела лишь однажды прокатиться на карусели. Но этого было достаточно, чтобы Паулис запомнил все пять крутимых шарманкой мелодий и на следующий день, просеивая известь, пропел их с полной аранжировкой, не пропустив вступления и переходы. Случайно оказавшийся при этом Ноас — ои приехал к Августу переговорить об электрическом освещении — высказал предположение, что у Паулиса абсолютный слух, добавив, что в настоящее время в мире есть только два достойных внимания певца — Карузо и Шаляпин — и что Август будет последним дураком, если ничего не сделает, чтобы появился и третий. Август, пожав плечами, ответил, что все Вэягалы, слава богу, голосами не обижены, исключая разве что брата Паулиса, Петериса, тому, видно, медведь на ухо наступил.
О музыкальном слухе Паулиса больше разговора не было, отношения Ноаса с Августом к тому времени были достаточно прохладны. Как бы подчеркивая деловой характер визита, Ноас вернулся к электричеству. Август предложил Ноасу осмотреть только что поднятые стропила. Ноас согласился, что мысль брата старомодную черепицу заменить оцинкованной жестью вполне разумна, правда, английская «Эму Бранд» в этом смысле не лучшая марка, он бы лично рекомендовал шуваловской выделки. И, усадив свое кряжистое тело в лакированную рессорную коляску, Ноас укатил, не оглянувшись. В ближайший базарный день, вроде чтобы дождь переждать, а на самом деле гонимый смутными соблазнами и любопытством, Паулис завернул в Особняк к Ноасу и получил от дяди подарок — настоящую скрипку в черном футляре с зеленой бархатной подкладкой. Купил ли Ноас скрипку после памятного разговора о музыкальных способностях Паулиса или инструмент и раньше находился у дяди, осталось тайной. Этот подарок между Паулисом и Ноасом утвердил чувство близости, внешне ничем особенно не проявлявшееся, но со временем они так привязались друг к другу, что и разница в летах перестала быть помехой. И не столько на расчете или доводах рассудка покоилась их близость, сколько на теснейшем родстве — созвучии душ. А скрипка для Паулиса означала примерно то же, что в свое время для юного Ноаса девяносто семь морских карт капитана Кукуваса.
Уже к весне Паулис играл, как юный бог. Нот он не знал, так и не удосужился их выучить, — никого не оказалось рядом, кто бы просветил его на этот счет, — однако он умел извлечь из скрипки все, что сам мог пропеть и просвистеть. Скрипка стала как бы продолжением его голосовых связок — птицей щебетала, ветром рыдала, рассыпалась трелями, вздыхала и грустила. Домочадцы заслушивались игрою Паулиса. Только Август, под старость зачерствевший в рассудочности, нетерпимости, временами ворчал, что игра для Паулиса стала пороком. Конечно, час-другой приходилось от сна урывать, умеренностью Паулис никогда не отличался. Особенно вначале, пока с игрой не ладилось, хотелось поскорее набить руку. Да, случалось, проснувшись среди ночи, Паулис в темноте нащупывал одежду, скрипку и, потихоньку выбравшись из дома, уходил на опушку леса играть. Но это продолжалось не слишком долго.
В ту пору на белом свете вообще творились чудеса. По ночам надломленным крестом поперек неба лежала комета с длинным сверкающим хвостом. У коров рождались телята о двух головах, кое-где воскресали положенные в гроб покойники. Люди отучились говорить: «Этого не может быть!» Привыкнув к чудесам, терпимо пожимали плечами: «Чего только не бывает!»
К четырнадцати годам Паулис вытянулся настолько, что сравнялся с отцом. К тому времени дом был полностью восстановлен. Паулису у портного пошили первую взрослую пару с жилетом. Двоюродная сестра Леонтина, приехав в гости, подарила ему, как сама со смехом выразилась, футуристический галстук, а Ноас преподнес серебряные часы с цепочкой.