Возвращения Ноаса на сей раз ожидали с повышенным интересом. Орудийные залпы береговой батареи из далекой Венесуэлы докатились до Зунте, ничуть не убавив своей оглушительной мощи. Поговаривали, будто Ноасу оторвало не только ухо, но и повредило барабанную перепонку, так что он до конца своих дней будет вынужден пользоваться слуховой трубкой. Еще шла речь о содранной на лбу коже, источенной пороховыми крошками щеке, облысении и вывихнутой челюсти. Совершенно точно было известно, что в Тапачуле, Мексике, у ювелира-иудея Ноас за бешеные деньги заказал себе фарфоровое ухо, крепившееся не то посредством каучукового клея, не то вживленной под кожу золотой пластины. О ранении «меж пупка и колен» речи велись туманные. Женщины, понятно, этой темы открыто не касались. Но последнее обстоятельство, возможно, только распалило любопытство. Молва о том, что атрибут мужественности Ноаса укоротился наполовину, еще более усугублялась жуткими, хотя и не вполне достоверными подробностями этих увечий. Ноас как человек семейный тем самым, разумеется, сбрасывался со счетов, ибо что положено быть здоровому и цельному, должно быть здоровым и цельным, а не расщепленным на пять ответвлений.

К удивлению встречающих, особых перемен в наружности Ноаса заметно не было. Такому впечатлению в немалой степени способствовал его мундир с золотыми пуговицами. Если даже учесть, что мундир этот новый, что называется с иголочки, а стало быть, бесполезно искать на нем последствия взрыва, его сходство с прежним мундиром позволяло воссоединить прошлое с настоящим. Ну, а что касается уха, да, ухо вроде бы пострадало. Но светлые космы ловко скрывали увечье. В конце концов, Ноас не приказчик, кому положено за ухом держать карандаш.

Элизабета встретила мужа достойно, с той сдержанной нежностью, с тем женским обаянием, что присущи молодым матерям. Маленького Якаба Эрнеста с его соломенно-желтой головкой, видимой издалека и безошибочной приметой рода Вэягалов, она держала на руках. По этой причине никаких пламенных объятий с мужем не произошло, зато Ноас тут же мог лицезреть наследника.

— Ну, здравствуй! — сказал Ноас, кольнув своим граненым заскорузлым пальцем розовый кругляш щеки мальчика. Некоторое время они смотрели друг на друга: малыш настороженно, чутко, явно встревоженный, а взрослый каким-то остекленевшим взглядом. Затем Ноас высморкался, поморгал белесыми ресницами, сдвинул фуражку с затылка пониже к глазам. — Иокогама, Алабама! А у тебя мордашка истинного морехода. Это хорошо.

Взгляд Ноаса опять скрестился со взглядом Элизабеты, и тут ее ресницы дрогнули. Был, конечно, момент принужденности, замешательства, но вскоре его удалось побороть.

— Спасибо, Элизабета, — тихо молвил Ноас. — Вижу, ты изрядно постаралась, потрудилась.

А затем речи потекли быстро и гладко.

Август тоже приехал встретить брата, но держался в стороне. Их первый разговор произошел дома. Август пригласил Ноаса к себе в комнату, подвел к столу. На нем лежала стопка сторублевых екатеринок.

— Вот, твоя доля, — сказал он.

Ноас подержал на ладони стопку, как бы взвешивая, и положил обратно.

— Пусть пока все останется по-старому. Я столько заработал, в Зунте никому такие деньги не снились. Сразу же начну строить два корабля. Ставить дом сейчас недосуг.

Так оно и осталось. Деньги Август вложил в хозяйственные службы. Как все сметливые хуторяне, начал с нового скотного двора и строил его так основательно, что люди, проходя, отчасти с завистью, отчасти с удивлением толкали в бок друг друга: «Ты глянь, ты только глянь, похоже, Август крепость вздумал возвести!» Что говорить, картина и впрямь впечатляющая: стены из колотых валунов, углы и арки оконных проемов из красного кирпича. Неспроста народ поминал крепость.

Ведя за ручку маленького Якаба Эрнеста, Элизабета носила Ноасу на берег корзину с теплым обедом. Торопились с постройкой кораблей, работали без роздыха. Ноас. к стапелю являлся чуть свет, домой возвращался затемно.

Слухи об изъянах мужского достоинства Ноаса какое-то время еще теплились, но уже без прежнего запала. Свою лепту внесла в это Мице из клуба. При очередных словопрениях по данному вопросу она, неожиданно вмешавшись в мужской разговор, сказала: быть может, оно так, быть может, Ноас и понес урон, но что касается лично ее, она такого урона готова пожелать любому и каждому мужику. Тут Мице рассмеялась столь многозначительно, что ни у кого на этот счет сомнений не осталось: уж она-то знает, о чем говорит. Окончательно толки прекратились ближе к весне, когда Элизабета в гости к Далам явилась в свободном платье и в туфлях на низком каблуке. Конечно же недомогание Элизабеты и опека ее Ноасом в какой-то мере отдавали игрой на публику — она так цепко держалась за мужнин локоть, словно только что после долгой болезни поднялась с постели. И на чрезмерные заботы Ноаса о том, как Элизабета сядет, как встанет, как пройдет и устоит ли на ногах, нельзя было смотреть без улыбки: казалось, Ноас сейчас сгребет ее в охапку своими ручищами и начнет качать, убаюкивать. Тут важны были резоны, побуждавшие обоих вести себя подобным образом. И понять эти резоны труда не составляло: супруги были довольны собой и счастливы. Все на своем месте, все хорошо, все как положено.

Незадолго до очередного отплытия Ноаса произошел случай, доставивший Элизабете, находившейся в тяжести, достаточно волнений, зато остальным лишний раз доказавший высокую пробу Ноаса Вэягала. При спуске на воду одного из кораблей обломившаяся доска катапультой швырнула за борт неосторожного мастерового. Тот, потеряв сознание, канул в воду и не всплыл. Ноас, недолго думая, скинул свой мундир с золотыми пуговицами, стянул юфтевые сапоги и прыгнул в студеное море. Пока под водой отыскал тонущего, прошло немало времени. Уж тот и не жилец вовсе, все тело в пупырышках, как подошва галош. А Ноасу хоть бы что. Растерся полотенцем, хватил полбутылки рома, потом часа три в бане парился. Элизабета все же настояла, чтобы ему на спину поставили рога. Явился Эндзинь, хромоногий цирюльник, под мышкой соломенная шляпа с принадлежностями ремесла. Протер рога изнутри спиртом, подпалил синим пламенем, собрался ими спину Ноасу облепить. Не тут-то было, Ноас весь в желтой щетине, леший, да и только! — рога со стуком со спины осыпаются.

— Не дури, брось это дело, — объявил Ноас цирюльнику, — настоящему мужику такие побрякушки лишь к заднице можно припечатать. Отродясь не знал, что такое лихорадка или колики в животе.

Год от года росло число кораблей у Ноаса. Иногда он их выгодно продавал и тут же строил новые. Всякое случалось: один парусник затонул у мыса Нордкап, другой распорол днище, сев на мель близ Борнхольма. Но подобные удары судьбы Ноас сносил спокойно, все корабли были застрахованы.

После того как Элизабета ему подарила дочь Леонтину, на свет появился и сын Эдуард. В дальних морях и океанах Ноас о жене и детях вспоминал с нежностью и тоской. Насколько вообще была ему доступна нежность и сколько времени хватало тосковать. Но что было, то было, на земном шаре не отыскалось места, откуда бы его не тянуло домой. И не нашлось постели, в которой бы смог позабыть свою Элизабету. Нет, пустое говорят, будто бы лишь половые железы в голове моряка образ жены делают желанным и пригожим. Ноас, к примеру, как-то в предместье Св. Павла в Гамбурге учинил дебош в одном из домов терпимости как раз в тот момент, когда, по общепринятому мнению, мозговой аппарат у мужчины как бы отключается, но именно в тот момент Ноас с пронзительной сердечной болью, с отчаянной страстью представил себе Элизабету и захрипел подстреленным оленем, а затем схватил с пола бутылку рейнского и грохнул ею в зеркальный потолок.

Август Вэягал, к тому времени покончив со скотным двором, принялся за постройку хором. И опять в Зунте никто не видал ничего подобного. А строились там многие — и строились широко, но как-то однообразно. По заведенному обычаю дома украшали островерхими башенками, на шпилях поскрипывали флюгера, веранды с неизменным тюлем и цветными стеклами глядели на юг, по торцам и на задах лепились флигеля, балконы и мезонины. Дом получился просторным, хорошо спланированным, удобным для жилья, а крыт был красной черепицей. Простотой Август добился того, чего другие не смогли добиться вычурностью, — от дома веяло таинственностью. Примерно такое же впечатление таинственности создают ничем не примечательные сами по себе кубы, ромбы, треугольники, из котсрых циркач-фокусник извлекает куда более крупные штуковины. Единственным украшением дома служили четыре колонны по фасаду и уходящий под крышу фронтон. Лишь очутившись в коридоре, вы обнаруживали то, чего не заметили снаружи: на самом деле под одною крышей было два дома. Справа от входа на верхнем и нижнем этажах размещались комнаты семьи Ноаса, слева — половина Августа и старой Браковщицы.