Да разве старый социал-соглашатель Реннер ответит на эти вопросы? Ни слова не скажет он публично о той ориентации на заокеанскую державу доллара, которой придерживается австрийское правительство, о его желании продлить англо-американскую оккупацию как можно дольше. Реннер и его присные, как огня, боятся масс. Штыки англо-американских оккупантов — единственное, что пока ограждает Реннера от неизбежного политического краха.

Старый президент в своем кабинете — бывшей спальной императрицы Марии-Терезии — договаривается с агентами Уолл-стрита о роли Австрии «в борьбе с коммунистической опасностью», дает согласие на сооружение в стране военных баз, продает кровь и жизнь своих соотечественников, лживо клянясь в своей любви к ним.

Есть в городе честные, жаждущие труда и творчества интеллигенты, есть много старательных рабочих рук. Они могли бы возродить город, поднять его к новой жизни, влить в него свежую кровь, вымести изо всех углов коричневую пыль и паутину. «Труд, только ему ты будешь обязана жизнью, Вена!» — такая надпись появилась в апреле на стене полуразрушенного дома. Но заводские трубы окраин не дымят, скучающие в кафе спортивного вида молодцы выжидают, когда их призовут удушать «красную Вену», заокеанская пленка на киноэкранах навевает образы тления, смерти, гибели.

Судьба города и страны волнует сердца простых людей, тружеников Австрии. От зоркого их взгляда не скрыть стремления новых претендентов на мировое владычество превратить страну в плацдарм для новой схватки. Они настороженны и внимательны, простые люди, и многое, происходящее в городе, вызывает у них законную тревогу. Их возмущает антисоветское направление политики правительства Реннера — Фигля и правых социалистов, выслуживающихся перед американскими хозяевами, выступающих против мероприятий советского командования. А кому, как не простым людям, эти мероприятия дают труд и хлеб, вселяют надежду, что жизнь отныне на долгие годы войдет в мирное русло. Восстановление нефтяных промыслов в Цисерсдорфе, пуск ряда предприятий — все это стало возможным лишь благодаря помощи Советской Армии.

И вот — еще один мост на Шведен-канале. Восторг и благодарность, ненависть и злобу вызвало это новое строительство в разделенной на два лагеря Вене.

Творческий труд вложили советские воины в строительство нового моста в городе. Остатки старого долго торчали из мутной воды канала, над ними с резкими криками носились чайки. Это были груды исковерканного взрывом железа. Лишь уцелевшие каменные устои напоминали о том, что тут когда-то был мост.

В марте здесь появились мостостроители Лазаревского. Подняли со дна изогнутое пролетное строение. Расклепали его, железо разрезали автогеном, выправили. Отремонтировали устои. В апреле начались монтажные работы. Венские обыватели были удивлены. Что это — обман или чудо? О скоростных стройках в Америке они слышали, но ведь мост на Шведен-канале строят не американцы! И зачем возводится мост, если строители не получат от этого никакой материальной выгоды? Строят быстро, но не американскими методами. Нет ли здесь блефа, мистификации?

Все это вызывало напряженный интерес к строительству у друзей и недоброжелателей.

В комнату вошла девушка в голубом клеенчатом переднике. Руки ее были в муке.

Младшая дочь Лазаревского, Лида, приехала на лето к отцу. Александр Игнатьевич был вдов, и дочери, Анна и Лида, вели хозяйство. Александр Игнатьевич шутя говаривал, что Лида — натура художественная, избравшая музыкальный путь, лучше хозяйничает, чем Анна — натура математическая, инженерная. Анна осталась в Москве — готовилась к государственным экзаменам.

Лида любила носить голубые и алые ленты, перехватывая ими свои пышные волосы. Нежный овал лица, подбородок, ямочки на щеках напоминали Александру Игнатьевичу черты покойной жены, а густые брови и большие серые глаза были у нее отцовские.

В будни Александр Игнатьевич и Лида обедали в офицерской столовой при комендатуре. По воскресеньям Лида готовила дома.

Дверь была полузакрыта, и Александр Игнатьевич не слышал, как дочь вошла в комнату. В мягких домашних туфлях она беззвучно двигалась по паркету.

Лида внимательно посмотрела на погруженного в работу отца и тихо, точно сожалея, что должна ему помешать, сказала:

— Папа, к тебе пришли.

Александр Игнатьевич оторвался от тетрадки:

— Кто?

— Посыльный из комендатуры. Наверно, тебя опять вызывают на заседание.

Александр Игнатьевич вышел из комнаты и через несколько минут возвратился.

— Ты права, Лидок. Зовут на заседание муниципальной секции межсоюзнической комендатуры. Мой доклад о мосте.

— Ты пообедаешь?

— Нет, Лида. Еще рано… Чувствую, придется доказывать господам союзникам, что мост на Шведен- канале не рекламный, пропагандистский трюк, как об этом поговаривает кое-кто из американцев, а то новое, до понимания чего они еще не доросли.

— Как беспокойно ты живешь здесь, папа. У тебя совсем нет свободного времени.

— Хорошо живу, Лида! Много забот, много работы. Покой — это болото, кладбище, а беспокойство, труд, борьба и есть настоящая жизнь.

Заседание началось с небольшим опозданием. Сперва решили несколько дел по городскому распорядку, затем предоставили слово Лазаревскому.

Александр Игнатьевич был очень доволен тем, что на заседании присутствовал советский комендант города, генерал-майор Карпенко. Он сидел в стороне от стола, за которым расположились представители союзного командования, откинувшись на спинку глубокого кожаного кресла, прикрыв щитком ладони глаза. Похоже было, что он дремлет. Но Александр Игнатьевич знал, что из всех присутствующих здесь генерал — самый внимательный слушатель.

Они были знакомы давно. В памятный день, когда через Днепр по только что построенному мосту густым потоком пошли на запад войска, Лазаревский стоял у переправы. Днепр больше не был преградой. Колючая проволока на правом берегу исчезла. Ветер из-за Днепра уже не приносил горечи дыма. Война уходила на запад. Тучи в небе, как корабли с парусами, полными ветра, уплывали вслед за войсками. У переправы остановилась машина. Ее пассажир, немного грузноватый, но шагающий легко, в синем комбинезоне, в генеральской фуражке, быстро подошел к Александру Игнатьевичу и, весело заглянув ему в глаза, крепко обнял его и трижды поцеловал. В комбинезоне командующий армией был похож на директора МТС степной полосы Украины: вислые усы запорожца, голый подбородок, лукавая искорка в глазах. Но имя этого «директора» крепко запомнилось гитлеровским генералам. «Поздравляю, — сказал командующий, — с высоким званием Героя Социалистического Труда. Спасибо за мост…» Поправив усы, он весело тряхнул головой и направился к машине.

Теперь они встречались часто. Работе и нуждам мостоотряда генерал уделял много времени и забот. Он был хозяином взыскательным и строгим, но щедрым, когда дело касалось наград и поощрения за хорошую работу.

То невнимание, которое проявили к докладу представители союзного командования, компенсировалось глубоким, хозяйским интересом советского коменданта города. Союзники скучали. Тучный и лысый полковник Жюльен де Ланфан, длинный и красный нос которого делал его лицо похожим на маску полишинеля, старательно рисовал что-то на листке бумаги. Стивен Хоуелл несколько раз зевнул в кулак. Представитель английского командования Джон Дир упорно смотрел в потолок, точно изучал его лепку.

Александр Игнатьевич почувствовал досаду и, стукнув костяшками пальцев по столу, умолк. Жюльен де Ланфан, встретившись со взглядом Александра Игнатьевича, смутился и скомкал бумагу.

— Продолжайте, господин инженер-майор, — вежливо проговорил председательствующий Джон Дир, стараясь придать своему лицу сосредоточенное выражение.

— В основном я все сказал, — Александр Игнатьевич закрыл записную книжку, сел. — Если что-нибудь неясно, прошу задавать вопросы.

Наступило томительное молчание. Потом Джон Дир безразлично спросил: