– Тетю Онорию! Нет!.. Значит, ее…

– Доказательств нет, – промолвил Годфри. – Пока что ей ничего не угрожает. Но вы должны вернуться и рассказать полиции правду.

– Да-да. Но сначала нам с Калебом предстоит выяснить, что же на самом деле случилось с моим отцом в Монте-Карло. Я… я больше не верю рассказам дяди. Я не верю, что отец – трус, потерявший все, что имел, и слабовольно расставшийся с жизнью.

– С Луизой обошлись несправедливо, мистер Нортон, – напористо вступил молодой американец. – Не понимаю почему. Она утверждает, что ее семья осталась без гроша. Для меня это роли не играет, но, может, кто-то положил глаз на наследство Луизы, решив, что оно у нее есть. Как бы там ни было, Луиза имеет право знать, что произошло с ее отцом, и я ей в этом помогу. Я работаю корреспондентом в «Бостон Клэрион». Мне ли не знать, как докопаться до истины?

– Истина не кость, в землю не зароешь, – раздался голос за нашими спинами. – Хорошего чутья тут, увы, недостаточно.

Мы развернулись: позади нас стояла Ирен. Оказывается, все это время подруга с интересом следила за ходом нашей беседы. Луизе еще не доводилось видеть примадонну во всей красе, а американец и вовсе с ней не встречался. Оба смотрели на нее во все глаза. На ней было вечернее платье из переливчатого шелка, украшенное по вырезу и краям оборок черными перьями. Смотрелась она, как сказали бы французы, «formidable»[41]. В лунном свете, перемежавшемся с сиянием свечей в бальном зале, Ирен походила на героиню байроновской оды – прекрасную и немного зловещую.

– Ты поступила очень глупо, – упрекнула она Луизу и повернулась к журналисту: – А вы – еще глупее, раз решились ей помогать. Вы подвергаете ее серьезнейшей опасности.

– Я не боюсь опасностей, – парировал американец.

– Значит, вы слишком молоды, чтобы с ними справиться. – С этими словами Ирен вновь повернулась к Луизе: – Как ты познакомилась с герцогиней?

– Не я. Калеб, – ответила Луиза. – Герцогиня обожает американцев. Он предложил взять у нее интервью для газеты. Мы надеялись, что она знакома с теми, кто помнит смерть моего отца. Герцогиня была очень добра к нам.

Ирен нетерпеливо взмахнула рукой, облаченной в перчатку из черного бархата. Браслет ее, украшенный аметистами и цирконами, вспыхнул ледяным пламенем.

– Отзывчивость столь же обманчива, сколь истина. Что ты узнала о смерти отца?

Луиза и Калеб переглянулись.

– Пока ничего, мадам, – вежливо сказала девушка. – Мы только-только приехали, а умер он очень давно, и происшествие постарались сразу замять.

Ирен повернулась к Годфри, прислонившемуся к каменной балюстраде, словно театрал во время антракта:

– А что выяснил ты?

– В семьдесят третьем году, когда все мы еще были детьми, Клод Монпансье стал одним из первых игроков казино, которых постигла столь трагическая участь. Многие окружающие казино здания построили позже, но невезение воцарилось в этом месте уже тогда – как обычно и бывает в игорных заведениях. В Монте-Карло самоубийство было тщательно замалчиваемым скандалом, притаившимся за ослепительным блеском колеса фортуны. В подобных случаях факты – как, собственно, и тела – нередко скрывали от широкой публики. Выяснилось, что Клод Монпансье был найден повешенным на люстре в час ночи. Это случилось в неиспользуемом зале отеля, где он остановился. Его карманы были пусты, отсюда и возникло предположение, что он расстался с жизнью из-за крупного проигрыша.

– Только поэтому? – возмущенно спросила Ирен. – Разве пустые карманы служат доказательством самоубийства?

– Но ведь он повесился.

– Повесился! – с негодованием воскликнула примадонна, словно оскорбленная пава. – Да кто угодно может убить человека и потом надеть на него петлю! Хоть кто-нибудь видел, как Клод проиграл? Хоть кто-нибудь может с уверенностью утверждать, что он наложил на себя руки?

– Но, Ирен, в то время работники казино не отвечали за жертв колеса фортуны. Никто и представить себе не мог, что самоубийство станет столь же неотъемлемой частью Монте-Карло, сколь пальмы и море. У меня есть имя врача, который осматривал тело Клода, но, быть может, его уже и нет в живых.

Примадонна повернулась к американцу:

– Годфри – всего лишь адвокат, однако ему удалось выяснить куда больше, чем бесстрашному корреспонденту, и за гораздо меньшее время. И кто же, скажите на милость, должен установить истину по прошествии стольких лет?

– Мы вместе с вами побеседуем с врачом, – парировал молодой человек, не растерявшись.

Безмолвно, но весьма красноречиво Ирен закатила глаза, но деваться было некуда: наша славная компания неизбежно пополнилась двумя дилетантами.

Мы условились встретиться утром и разыскать пожилого доктора. На обратном пути нам с Нортонами пришлось буквально протискиваться через толпу почитателей примадонны – каждый норовил ос́ыпать ее комплиментами. Добравшись наконец до выхода, мы вышли на улицу, накинули плащи и принялись ждать экипаж.

– До чего скверный вечер, – промолвила я.

– Правда? – улыбнулась Ирен. – А я-то думала, все получилось. Особенно Шуберт.

– Я имела в виду наше расследование, а не твое выступление.

– В ходе «нашего» расследования удалось разыскать Луизу и ее жениха.

– И теперь они наша обуза!

– Уж лучше так, чем позволить им взять инициативу в свои руки и наломать дров, – изрек Годфри, кивком указывая на подъехавший экипаж.

– Но разумно ли… – начала было я.

– Может, и не разумно, но необходимо, – мягко ответил Годфри, помогая нам подняться в карету. – Правда, кое-что я все-таки утаил от Луизы и ее воздыхателя. В официальном свидетельстве о смерти ее отца упомянута татуировка.

Из заметок Шерлока Холмса

Бедный старина Уотсон! Сегодня я взял на себя смелость посягнуть на одну из его немногих привилегий – рассказывать будущим поколениям о моих похождениях.

Боюсь, потомки едва ли запомнят дело, расследованием которого я сейчас занимаюсь, а именно очевидным убийством юной особы. Уотсону известно, что я отправился в Париж, дабы нанести визит моему коллеге из префектуры полиции, месье ле Виллару. Этот сыщик – между прочим, подающий большие надежды – сообщил в недавнем письме о своих затруднениях и попросил меня приехать и помочь ему в этом деле.

По правде говоря, помимо служебного долга, я не прочь и взглянуть на переводы моих монографий на французский язык – дебют моих трудов за рубежом. Быть может, мне удается мириться с литературными устремлениями и амбициями Уотсона благодаря тому лишь, что я сам время от времени берусь за перо.

Уотсон наверняка обиделся бы, узнав, что я скрыл от него свои произведения, но его доселе неопубликованные рассказы о наших расследованиях убедительно доказывают, как важно беспрерывно фиксировать происходящее. Разумеется, у моих мемуаров есть гораздо больше шансов увидеть свет, нежели у романтических излияний, принадлежащих перу моего друга, но нет никакого смысла доказывать очевидное тому, кто не желает ничего слушать. К тому же мой славный летописец, как и всегда, руководствуется исключительно благими намерениями.

Уотсон почти не интересуется моими заграничными путешествиями: ему хорошо известно, что я нередко встречаюсь с главами государств и королевскими особами, и дела их строго конфиденциальны. Сейчас мне предстоит погрузиться в столь опасное предприятие, что я и словом боюсь обмолвиться о деликатных обстоятельствах, с ним связанных, среди которых гемофилия, наследование важного европейского герцогства и некая смертоносная разновидность камелии.

– Дорогой мой месье Холмс! – поздоровался ле Виллар, стоя на пороге гостиничного номера в тот самый вечер, когда я прибыл в Париж. – Как любезно с вашей стороны приехать столь скоро, чтобы помочь мне в этом каверзном деле.

– А с вашей – принести распечатки монографий, – ответил я.