Мы заметили время, когда она скрылась под водой, и думали, что она сейчас покажет класс — свои шесть минут под водой, но она и не желала показывать класс — она вынырнула через три минуты, за которые он вдруг вскочил и стал даже бегать по берегу и кричать:

— Она… она же утонула! Что вы, что вы сидите?

Побежал в воду — спасать? Нырять за ней? Оглянулся, призывая нас, брызгавшихся в воде возле берега и смеявшихся над ним, который так суетился, даже кинулся в воду и поплыл-поплыл кролем, даже довольно споро. Он плыл и не глядел, что голова Раи уже появилась над водой, что она плывет себе и плывет, а когда заметил, то утих и лег спиной на воду отдохнуть, и Рая сама подплыла к нему, боясь, что он может утонуть. Мы тоже испугались, что его, такого старого, надо будет тащить на себе из воды, и поплыли к ним, но он мгновенно перевернулся и снова поплыл, схватил Раю за руку, погрозил ей пальцем и опять повернулся на спину — устал. И снова они плыли, теперь уже рядом и мы махнули на них рукой — уж Рая не даст ему утонуть, да и он сам тоже может плавать, раз бросился ее спасать.

Он уже полз из воды на берег и задыхался от тяжкого пути, лежал в теплой воде, и мы даже побрызгали в него, а он ответил нам, но вяло. Мы знали по себе, как прекрасно лежать в тепле после холодной и даже жгучей воды, собственно потому мы и плавали часто у берега, что вода была очень, очень холодной и очень легко было совсем замерзнуть в ней, как нам говорили:

— Не плавайте далеко, там сведет ногу, и вы потонете! — Мы фыркали в ответ или говорили:

— Как же Рая не тонет? — но и слушались, подспудно понимая, что они правы, надо быть очень тренированными, а не такими, как мы.

Теперь все кончилось так просто и благополучно: он был цел и все целы, он даже спасал, что нам понравилось, хоть и не спас, но все-таки — спасал, мы совсем смирились с ним и не думали о том, что он так и останется у нас вовек и не уедет никуда, будет сидеть у нас в доме, ну пусть спит на чердаке, пусть…

Но он не остался в доме, а вдруг исчез, пока мы суетились и бежали отдавать грибы, он делся куда-то, пропал: машина оказалась закрытой, машина была пуста, полотенце брошено на забор, а его не было, он пропал…

Наш маленький поселок — всего-то четыре улицы, всего несколько домов — на глазах, а его не было совсем…

Все домишки, пляжики, все сараи нам знакомы и ведомы, все хуторочки видны, а его нет и нет. Ведь он голодный, мокрый, полотенце было сухое, а его нет и нет. Сначала это было даже хорошо — пусть его пропал, и все. Делся и делся, к кому-то там определился и спит, где-то его покормили — ведь не мы же его будем еще и кормить? Заблудился в лесу? Или все-таки еще поплавал и утонул? Быть того не могло, ведь он плавал кролем.

Уж все грибы были разобраны и нанизаны на лучинки, сварены и положены в банки-бутылки, аквариумы, а его все не было. Уж темнота наступала на нас, а его все не было. Уехал на поезде?

Мы отправились спать и спали, как всегда, сладко и долго, а проснувшись, сразу спохватились: машина была на месте, а он и не появлялся, никто не видал его — ни домашние, ни дети из деревни, ни даже Лилина бабушка, которая всегда все видела и знала, даже то, что в самом деле не происходило, она знала будто наперед и все время была в тревоге: вот Лиля теперь заблудится, вот она поест не то, вот она еще и испортится с нами — мы ведь ужасные, и тем самым толкала нас действительно на то ужасное, что она предполагала, будто разрешала своими сомнениями.

Да, мы знали, ведали, могли быть и ужасными — с ее точки зрения, такими, что и в ее воображении не умещалось, — но и не были, были детьми, и только.

Пошел дождь, и мы совсем приуныли: если он спал в лесу или в палатке, в спальном мешке, то должен был встать, но он не спал в палатке, не было у него ничего с собой, он должен был спать в машине, но машина стояла тут, у ворот. Оставалось предположить, что он испарился, исчез, или обшарить все леса, все перелески, дальние сараи, и мы отправились искать его, но пошел дождь — страшный дождина, такой грибной и ягодный, такой мокрый и тусклый, что он бы проснулся от этого дождя непременно…

И приуныли все — где же он, спасавший Раю, он, такой усталый и страшный, он, кого мы почти прогнали — кого? Мы даже не спросили, кто он. Пока мы унывали от дождя и своих нелепых действий, он становился для нас все более и более загадочным, его фигура становилась все более призрачно-удивительной и в наших глазах разрасталась до размеров невероятных. Кто он, кто? А вдруг и в самом деле он заснул в лесу и его загрызли дикие звери — ведь у нас были и рыси, даже кабаны, — но когда он успел зайти в лес? Мы выгнали его, и осталась одна машина.

Все было, будто нарочно, плохо в тот день, и тоскливо шел дождь, барабанил в окна — препротивный дождь, унылый дождь, мокрый и безнадежный.

Да, мы знали, что для грибов, для ягод так нужен дождь, но нам он был так не нужен, что все унывали, кроме Саши.

Саша один хохотал и бегал по дому, лущил свой горох, ворошил грибы и таскал хворост в дом. Печь дымила и наполняла дом страшным чадом, сидеть можно было только на крылечке, не сидеть, а толпиться, а Рая была так сердита, что даже Саше приходилось утихать под ее взглядами.

Вымокли его сандалии, полотенца, потерялись тапочки, но он все пел свои песенки и был рад, что исчез этот человек, он не желал его искать, но и он вдруг приутих, когда вечер подкатил, а человека все не было и не было. Саша ел свой горох, был мокрый и черный от копоти печки, бегал из дома во двор, обратно и таскал грязь в комнаты, где и без него было грязно и мокро, пахло дымом и пригорелыми грибами.

Мы знали, что Саша доволен, что этот человек исчез: «Хоть он исчез», — вся физиономия Саши сияла, «Хоть его нет по крайней мере», — говорил его вид, рот, который он набивал горохом. Мы знали — он хочет нас развеселить, хочет, чтобы мы согрелись и обрадовались наконец его простодушной радостью, но нам было тошно. Вся одежда казалась влажной и холодной, носки-туфли тоже, все скверное приходило в голову: если человек уехал на поезде, то почему бросил машину, если он нашел себе дачу, то почему не приходил за вещами? Где он мог быть?

Он нигде не мог быть, кроме как у друзей, — что-то он говорил про них, или нам показалось? Где могли проживать его друзья? В другой деревеньке — Симанково? Наконец мы устали думать о нем и занялись уборкой: мы прибрали все и даже вымыли полы, потом протерли стекла, потом нашли сандалии Саши, потом проветрили подушки и одеяла; день тянулся долго, и было так мрачно, что хотелось зажечь свет и даже несколько ламп сразу, чтобы было впечатление солнца, как нам хотелось видеть солнце — нельзя было и передать. Солнце… оно было, как наша радость, нескончаемо, оно было на каждом листике, на каждой травинке, оно было всюду — внутри нас, согревало и даже кипело. Хотелось всего сразу, желания перебивали друг друга, а во время дождя все совершенно угасало, и только печь, прекрасный жар печи заставлял нас суетиться вокруг огня, делая вид, что нам надо что-то повернуть в печи, подкинуть дров, принести новую лучину с грибами, а на самом деле надо было согреться, взглянуть на огонь и почувствовать, как жаром пышет лицо и тепло бежит к ногам.

И все-таки — где мог быть этот человек? Минутами мы забывали о нем, но после снова и снова вспоминали: где же он мог находиться? И выходили в сад, в деревню, смотрели, не идет ли под дождем? Но его не было.

Вот уж обед был готов дома, вот и молоко принесли, а его все не было и не было, даже дождь прекратился, высохли дорожки, можно было снова бежать в лес, но мы не бежали, а ждали его, должны были ждать. Рая вдруг, как нам показалось, безобразно переоделась — натянула новое платье, распустила волосы и — что самое удивительное — вертелась перед зеркалом и надевала и снимала разные бусы, в том числе и красивую нитку кораллов, которые очень шли к платью, но нам — и особенно Саше — казались ужасными.