Мистификация достигает предела в пассаже об отношении народа к «правительству»: русский народ в сложнейших условиях не прогнал своё руководство, как бы это сделали другие народы, потому как верил в правительство. Термин «правительство» используется в следующих друг за другом предложениях пять раз, в двух из них он прописан с заглавной буквы, и звучит как «правитель». Как раз в тех местах, где речь идёт о поддержке и вере народа в трудный час. Речь формирует некое мифологическое пространство, в котором заглавная роль принадлежит этнокультурным, а не социополитическим факторам. Его населяет идеальный русский человек — носитель несравненных интеллектуальных и моральных ценностей. Эти же параметры будут положены в основу оценки отрицательных черт его недругов и завистников.

Сталин, говоря его словами, выставил «пробный камень» в масштабной идейно-политической игре, облекаемой не только в форму идейно-политических славословий и выпадов, но и культуртрегерских инвектив. Его наверняка не отпускали тревоги, связанные с возможными неблагоприятными для режима и строя перспективами культурно-национального развития нерусских народов. Война вызвала у них новые приливы чувства этнической самоценности. Породила надежды на послабления в сфере национальных отношений. Их надо было «поставить на место». Так же, как и поколение новейших «декабристов», увидевших в заграничных походах 1944–1945 гг. другую, нежели в советской стране, жизнь. Национальное никак не желало соединиться с интернациональным в его великорусско-советском обличье, о чём сигнализировали и коллизии в историографии. Поэтому следовало, согласно сталинской диалектике, ликвидировать одну из двух противоречивых сторон, привести национально-культурную сферу к общему — великорусскому — знаменателю. Теперь, а не в коммунистическом завтра.

Пройдёт ещё около двух лет, прежде чем разыгрывание великорусской идеи в небывалых доселе масштабах захлестнёт общество, культуру и науку. Сталин, как всегда, «держал паузу». Исподволь готовил политические повороты. Поэтому мы не найдем автоматического отражения этой политической позиции в идеологии. Более того, судя по материалам юбилейной сессии Академии наук в марте 1945 года, казалось, наметилась тенденция минимизации уклонов в сторону национально-государственной идеологии, которые открыто проявились в период войны. В «Перспективном плане» в области истории сформулирована задача борьбы против «попыток <…> огульного, антинаучного восхваления дореволюционного прошлого России».

В августе 1946 года на собрании актива Ленинградской партийной организации по поводу решения ЦК о литературных журналах «Звезда» и «Ленинград» Жданов выступит против возвеличивания писателей дворянского происхождения и некритического расхваливания Чехова, Тургенева, Пушкина, Гоголя, Толстого. Начиная с 1947 года, с неясностями будет покончено. «Холодная война» станет топливом для разжигания новой — уже подготовленной и более опасной — волны национализма, возогнанной до крайних пределов. Одним из ярких её проявлений станет навязчивое разоблачение так называемого космополитизма, развернувшееся с конца 1948 года. Роль метронома в этой кампании сыграла тема «глубокой патриотичности», аранжированная идеей визионерства «великого русского народа». В фантасмагорических пассажах пропагандистов «всё прогрессивное человечество» оказывалось охваченным чувством «благоговения и уважения к историческому пути русского народа, к его качествам, ко всему совершённому им, в особенности, в течение последнего советского периода его истории, к русским людям сталинской эпохи^{27}. Главным противником русского, советского патриотизма был объявлен буржуазный космополитизм — прикрытие буржуазного национализма и экспансии англо-американского империализма^{28}. В борьбе с химерами романтической идеологии мирового согражданства (её усечённо-радикальной версией выступает, собственно, утопия всемирного братства пролетариев) явили себя заглавные идеи и решения «позднего» сталинизма: антиамериканизм как инструмент усиления автаркии; превентивное подавление демократических устремлений интеллектуалов, национальной интеллигенции (за помыслами последней проглядывали намерения национальных политических «элитов» — в транскрипции начала 1950-х годов); новый, фронтальный натиск на инонациональные начала в культуре и быту, преследующий достижение небывалой «массовизации» общества. Антисемитизм явился средством перевода антиинтеллектуализма и великорусского шовинизма погромно-инквизиторского сорта на простой язык: программировалась этнокультурная мутация народов. С непредсказуемыми последствиями.

Все без исключения идеологические акции второй половины 1940-х — начала 1950-х годов пронизывают идеи преемственности русской культуры на всех этапах развития Руси/России, а также её ведущей роли в стране и мире. В этом ряду доведённые до абсурда доказательства приоритета русских учёных едва ли не во всех областях науки и техники. Порицание «раболепия перед буржуазной иностранщиной» тех писателей, которые фигурировали в решениях ЦК партии о журналах «Звезда» и «Ленинград». Критика композиторов, содержащаяся в решении ЦК ВКП(б) об опере Мурадели «Дружба народов», за игнорирование «великого музыкального наследия гениальных русских композиторов». Победа мичуринской — советской, русской в своей основе — биологии на известной сессии ВАСХНИЛ 1948 года.

Очередь обществоведов и историков в этой новой идеологической акции наступила летом 1947 года.

В это время Жданов инициировал публичную проработку книги одного из видных деятелей идеологической сферы, руководителя Агитпропа Г.Ф. Александрова «История западноевропейской философии». В 1946 году она была удостоена Сталинской премии, и выбор её в качестве объекта идеологической атаки достаточно неслучаен: Жданов «подставил» Александрова как человека Маленкова^{29}. Вне зависимости от политических хитросплетений эта дискуссия решала те задачи, которые стояли перед идеологической сферой.

Среди потока схоластических поучений и критических замечаний в адрес Александрова, вся новизна которых заключалась лишь в том, что положения книги поверялись на «истинность» очередным набором руководящих цитат Маркса, Ленина и Сталина, прозвучало — в докладе Жданова — главное: «Умаление роли русской философии». Похоже, Александров не уловил (или не захотел этого сделать?) измыслен-ную Сталиным меру превращения «принципа воинствующей большевистской партийности» (в верности которому глава Агитпропа клялся в ходе «дискуссии») в русскую этнопатриотику. Иначе вряд ли в своём заключительном слове указал бы на необходимость «создать крупные монографические исследования о всех имевших существенное значение учёных в истории философской мысли и в России, и на Украине, и в Белоруссии, и в Грузии, и в Азербайджане, и в других советских республиках». Последовали оргвыводы, в которых наверняка была учтена и «непонятливость» Александрова. Он был резко понижен в большевистской «табели о рангах», заняв пост директора Института философии АН СССР. Его место в Агитпропе занял ставленник Жданова М.А. Суслов, избранный ещё в мае секретарём ЦК ВКП(б). Между тем Сталина уже перестал устраивать и ждановский квазилиберализм. Летом 1948 года правитель возвышает Маленкова и поручает ему руководство идеологией.

Чтобы перебросить мостик от критики философии к утверждению «новых» подходов к историознанию, требовалось найти подходящий объект критики в историографии. Им стала книга профессора МГУ Н.Л. Рубинштейна «Русская историография», которая была издана накануне войны (подписана к печати 31 мая 1941 года) в качестве «стабильного» учебника на исторических факультетах. Эта книга была выдержана в духе идеологической конъюнктуры конца 1930-х годов: «Тема исследования — история развития русской исторической науки, его основное содержание — история русской исторической мысли в научном познании исторического процесса»^{30} (выделено нами. — Авт.). В этом же качестве книга получила положительный отклик в годы Великой Отечественной^{31}.[4] Тем более было важно на примере этой русоцентристской работы задать новые высоты в борьбе за имперскую идеологию. Фамилия автора тоже была вполне созвучной образу космополита, насаждавшегося пропагандой. Не вдаваясь здесь в подробности подготовки и развёртывания критики книги Рубинштейна, основная «проработка» которой состоялась с 10 по 15 марта 1948 года на Всесоюзном совещании заведующих вузовскими кафедрами истории СССР, подчеркнём, что Рубинштейну были предъявлены те же претензии, что и Александрову.